Когда толпа хэнё, пронесясь мимо Суволя, хлынула внутрь, тот ошеломленно заморгал. Он двинулся следом за женщинами, но тут же, вспомнив о поросенке, задержался, чтобы привязать животину к забору.

Седовласая шаманка коснулась его руки.

– Ты родич? – спросила она.

Он помотал головой:

– Нет. Я помог довести поросенка.

– Не родственник… – Старуха с интересом изучала Суволя. – Но в тебе течет та же кровь.

– Не понимаю. – Юноша подумал о своей матери – уроженке материка, всегда боявшейся шаманок с Чеджудо.

Седовласая женщина схватила Суволя за руку, понуждая выслушать ее.

– Держись подальше от горы, – сказала она.

– Не могу. Халласан – мой дом.

Шаманка отпустила его руку. Больше она ничего не могла поделать, ибо не все истины можно поведать. Вместо этого она благословила юношу, а девочка, стоявшая рядом с ней, молча наблюдала.

Один за другим жители деревни приходили в скорбный дом с едой и аккуратно складывали свои приношения на крыльце. Пока кишечник еще не оправился после потрясения, пища должна легко проскальзывать внутрь и усваиваться: жидкие супы, каши, подливки. Позднее приношения станут более соблазнительными, дабы разжечь притупленный печалью аппетит: появятся лоснящаяся от жира жареная макрель, маринованные в соевом соусе и меде побеги черемши, приготовленные на пару морские ушки и мидии. Чунчжа послушно подавала эти блюда бабушке, брату и сестре. Младшие уже снова улыбались, набитые животы отвлекали их от тоски по матери. Но Чунчжа могла проглотить лишь несколько кусков. Свои объедки она отдавала повизгивавшему от удовольствия поросенку.

После трехдневного траура Чунчжа с бабушкой вновь пришли на берег. Другие ныряльщицы уговаривали обеих отдохнуть подольше, беспокоясь, что их горе слишком тяжело. И обещали делиться своим уловом. Бабушка отмахнулась от их опасений. У Чунчжи очень бледные щеки, она заметно похудела. Подводная пучина притупит любую скорбь. Старуха рассудила и пришла к выводу: пускай тогда уж морской царь заберет свою десятину – всё лучше, чем смерть от горя. И тем не менее она молила о пощаде.

Они много ныряли – это был способ хоть как-то возместить потерю.

Ночью, после того как Чунчжа заснула, бабушка сидела рядом и пела, пытаясь облегчить страдания девушки. Каждое утро она задавала внучке один и тот же вопрос. Всякий раз Чунчжа давала один и тот же ответ:

– Ничего, хальман. Мне вообще ничего не снилось.

Вместо нее о своих снах принялись рассказывать младшие дети, Чжин и Гончжа; их звонкие голоса перекрывали монотонную речь Чунчжи.

– Мне снилось, что я выросла большая-пребольшая, – объявила Гончжа. – Сделалась ростом с дом и носила его на себе вместо платья. Моя голова пробила крышу, а руки торчали из окон. Я стала высокой, как дерево!

Бабушка кивнула, не сводя глаз с Чунчжи.

– Двенадцать – самый подходящий возраст для снов, в которых растешь. Значит, твое детское тело готовится к превращению в женское. Этот сон приснится тебе еще несколько раз. Как только твое тело изменится, сон перестанет к тебе приходить.

Настал черед Чжина.

– А мне приснилось, что я лечу, как птица! – воскликнул он. – Когда я подпрыгивал вот так и поднимал руки, то взмывал в воздух. И в небе я нашел омман. Она тоже парила, и я полетел за ней. Мы вместе улетели в сторону горы.

Бабушка погладила мальчика по волосам.

– Ты помнишь, куда вы с мамой направились?

Чжин на мгновение задумался.

– Мы улетели из деревни и полетели над горой. Я не знаю, куда я направился. Но когда я там очутился, омман со мной уже не было.

– Так и должно быть, – кивнула бабушка. – Твоя мама теперь обитает в мире духов, а ты еще слишком мал, чтобы быть с ней. Прежде, чем ты сможешь с ней воссоединиться, тебе придется закончить эту жизнь здесь.