– Спасибо.

Он поднес бумагу к глазам, как это делают дальнозоркие люди, и стал читать. Его глаза видели следующее:

– Я беру свое спасибо обратно, – сказал Линдянис спокойно. Жаль, я ожидал чего-то более яростного. – Что это такое?

– Вы же видите, что это стихотворение?

– Не вижу… «Про директора школы»… Где здесь я?

– Вы Лем Темзин. Ваша фамилия – Ляндинис. И отчество, к тому же, – Станиславович. И я подумал, что фамилия ваша, вследствие всего этого, чем-то похожа на ребенка Соляриса и Лондона. Лем Темзин. Вот вы где.

– А кто из них мать?

– Не поня… А, вы развили мою метафору! Во многих языках город – это она, поэтому матерью должен быть Лондон.

– Хорошо, а где в стихотворении смысл?

– Он есть, и вы его обязательно найдете.

– Хорошо, а где в стихотворении мой сын?

Я деликатно вырвал лист из его руки и показал:

– «Молоко звезд не прольется из чаши…", «Наивная гордость пройдет неуклонно…"… его, пожалуй, даже слишком много.

– Слишком много? – Наконец-то что-то злое появилось в этой пустыне. – Слишком много? Две строчки?! Когда весь стих должен быть про него, а не про – он взглянул на название, – директора школы…

Я хлопнул себя по лбу, восклицая, впрочем тихо:

– Я перепутал! Извините меня…

Я думал, он порвет тетрадный лист, ан нет, он просто положил его на стол. Я решил связать отсутствие порванной бумаги с тем, что он не усмотрел в моих последних словах наглой лжи.

Решив воспользоваться мгновениями тишины, я, все еще держа ладонь на лбу, как бы думая о чем-то, сказал Линдянису:

– Я работал под заказ, так что заплатите мне.

– За это? – Он смял бумагу, но пока так и не порвал.

– Каюсь, я не правильно понял условия заказа, поэтому мне причитается лишь половина.

– Половина?

Ляндинис долго сверлил меня взглядом. Долго и непроницаемо. Даже желаемые мной проблески его злости, появившись, тотчас же исчезли. Мне это не нравилось. Его непроницаемость. В этом мире только я должен быть непроницаемым! Я просто обязан вывести его на чистую воду!

Тот, то есть Линдянис, полез в свою сумку, достал оттуда две пятидесятикопеечные монеты и бросил их на стол.

– Вот твой гонорар, писатель. Сдачи не надо.

– Спасибо.

Я взял две монеты, рассмотрел их тщательно, одну из них я поднял перед самыми глазами Ляндиниса, пытаясь ногтем содрать с него краску. Ничего, монета была как настоящая.

– В этот раз хорошие, – сказал я. – Спасибо.

Я следил за его реакцией… Ноль. Все та же непроницаемость Понтия Пилата. Ну, кто еще кого, весело подумал я. Положил монеты в карман и направился к двери, но тут Линдянис меня окликнул:

– Один момент…

Я остановился, не поворачиваясь к нему лицом.

– Чтоб я больше тебя здесь не видел.

Я воспринял эти слова, как священную обязанность появиться в этой школе снова, сказал ему (в этот раз не механическое) «до свидания!», а после вышел из кабинета. Вновь столкнулся на выходе из школы с Ларисой Матвеевой, решил в этот раз не провожать взглядом ее античный силуэт, а сразу же направиться к дому Юли.

39

Юля была дома. Одна. Родители ее куда-то удрали. Я все это понял, лишь позвонив в домофон. Я хотел навязаться на чашку чая или кофе, но Юля навязаться мне не позволила. Она была довольно зла. Неудивительно. Вот что она сказала (прокричала) мне (в домофон) перед словом «привет»: