Некрупная, но нежнейшего домашнего посола, рыбка навалена щедрой горкой на газетке или разделана так, что спинка тонкой маслянистой полосочкой отделена от ребрышек и хвоста, а влажная икра собрана в стаканчик…

Они и составляют тот самый колорит, без которого «шерман-бренди» не был бы до конца самим собой. Пальцы от такой рыбы быстро становились маслянистыми, пахучими, и, как бы потом ты их ни мылил, они еще несколько дней сохраняют неповторимый дух, который витал на празднестве.

Добавлю, что, случись во время трапезы, как однажды и было на Крымском побережье, кто-то принесет дорогой марочный коньяк, редкое ли вино, будут они деликатно отодвинуты в сторонку, хотя и оставлены на столе. Но это для тех, кто не смыслит ничего в напитках и предпочтет их «шерман-бренди».

Для нас же вопрос, что пить в присутствии Шермана, не стоял.

Среди другой закуски, тоже «от Шермана», выставлялись на стол и свежий с базара чесночок, и розовое молдавское сальце, тающее во рту, оттого что кабанчика там кормят мамалыгой, да еще пучки дикой таежной черемши с фиолетовыми цветочками.

Но и стол, и знаменитая канистра, которая оказывалась бездонной, и нежная, пахнущая морским прибоем рыбка, и бурные долгие пиры… Тоже не весь Шерман.

Я познакомился с Шерманом в Комарове, на семинаре, первом в моей жизни, когда собрали вместе молодых российских очеркистов. Руководил семинаром известный в те годы мастер очерка Константин Иванович Буковский, человек своенравный, резкий, временами даже злой, особенно по отношению к ленивым да благополучным авторам, а среди нас, понятно, были и такие.

Сам Константин Иванович мастерски описывал российскую глубинку, маленькие провинциальные городки с их проблемами, натуральными сельскими базарчиками, где можно из первых рук узнать о житье простого человека, селянина, ремесленника, далекого от нашей суеты и озабоченного одним: как выжить.

Следует еще напомнить, что он отец известного диссидента Владимира Буковского. Но это еще впереди.

Меня Буковский отчего-то сразу невзлюбил и не скрывал этого. «У нас двое таких, – говорил он. – Еще Солоухин, который тоже витает в облаках!» И хмурился, поджимая блеклые губы.

Константин Иванович почитал лирику занятием никчемным, отвлекающим очерковую прозу от нужд людей; и право, о каких красотах природы могла идти речь, когда погибала Россия и надо было во весь голос об этом кричать.

Защищали меня, как могли, мои новые дружки по семинару, и в первую голову, конечно, Шерман. Сам же он был тогда на слуху: в почитаемом всеми журнале Твардовского «Новый мир», как раз незадолго до этого, появился очерк «Под стальным парусом» – о мастерах-самородках, которые, не разбирая бурильной установки, а это огромная металлическая вышка, переправили ее за сотню верст на плоту, по воде.

Все понимали, хоть впрямую и не было написано, что умельцы, затеявшие эту авантюру, крепко рисковали и не только заработком, работой, но и собственной жизнью.

Меня из-за опоздания поместили в прихожей, рядом с туалетом, у семинариста Алексея П., чуть лысеющего, но ухоженного, надменного, с этакими барственными манерами, завсегдатая литературных посиделок…

Я терялся и робел, когда он, обращаясь на «ты», делал мне замечания. Его все раздражало: мой кашель, скрип стула, даже шелест бумаг на моем столике… Это мешало его творческому процессу. О том же, что он сотворил, я узнал чуть позже, когда прочитал тонюсенькую его брошюрку, изданную где-то на Кубани, с названием многообещающим: «Побеждает тот, кто прав».

В книжке рассказывалось о молодых комбайнерах, которые борются за повышенный урожай и вызывают друг друга на соревнование. Один из них честно убирает хлеба, а другой не очень честно, потому что любит выпить, погулять, и поэтому он не прав. Но в итоге они оба работают как надо и побеждает дружба.