– Аппетит, надеюсь, не пропал? – Погруженный в себя, Гурский и не заметил, как оказалась возле него девушка с подносом.

– Не пропал, – механически ответил он, наблюдая, как ловко расставляет она перед ним тарелки. А потом совершенно был сражен, когда она постелила на пол перед носом Черныша клеенчатую скатерку, на которую водрузила пластмассовую посудину с двумя тугими сосисками и куриной, сохранившей остатки плоти косточкой.

– Косточка вашему псу за счет фирмы, – озорно подмигнула. – Пивка выпьете? Холодненькое, сейчас в самый раз.

– Пожалуй, – проглотил сухой комок Гурский. – Принесите бутылочку. – И вдруг, сам того не ожидал, попросил: – А еще, пожалуйста, водки, граммов сто. Гулять так гулять.

– Идея зрелая, – снова, уже заговорщицки, подмигнула девушка и поплыла к стойке.

Не только потому избегал Дмитрий Глебович каких-либо кормящих заведений, что предпочитал домашнее, приготовленное Галой, и вообще некомфортно себя чувствовал, когда приходилось есть в не всегда желанной близости с незнакомыми, того хуже неприятными людьми. Даже в гостях у давних друзей. Все мерещилось ему, страстотерпцу что плохо вымыты столовые приборы, а еды перед тем касались руки сомнительной чистоты. Это уже помимо того, что воротило от чужих, неприемлемых запахов. А сейчас не обрадовали его два ввалившихся кавказца, севших за столик рядом, одинаково небритых и облаченных не по погоде в черные пропотевшие рубашки и обрядовые свои кепищи. Заговорили громко, словно в разных концах комнаты сидели, на неведомом ему гортанном языке. Но на войне как на войне, ограничился лишь тем, что вытер нож и вилку тремя бумажными салфетками, влил в себя горькую водку и поспешно, чтобы поскорей выбраться отсюда, начал поглощать принесенную снедь. По качеству она заметно уступала улыбчивой хозяйке кафе – безвкусные резиновые сосиски, картошка не дожарена, сметана в салате была явной долгожительницей, но пиво, девушка не обманула, оказалось действительно холодным, примиряло со всеми иными лишениями. А еще больше – благостное урчание Черныша под столом.

Убежденным трезвенником Гурский не был, мог в милой компании без ущерба принять две-три стопки водки, предпочитая хорошую водку всем остальным горячительным напиткам, но к алкоголю был равнодушен, обходился без него, если случая не выпадало, месяцами и желание выпить, тем более в одиночестве, никогда у него не возникало. Считанные разы в жизни, в неблизкой уже юности, доводилось ему «перебрать», и ощущения потом были столь мерзопакостными, что и много лет спустя вспоминались с содроганием. Да и к пиву-то особого пристрастия не питал, разве что бутылку холодного в жаркий день, опять же за приятной беседой. Выйдя из кафе, помедлил немного, с неудовольствием отмечая, что нет привычной крепости в ногах и ясности в голове, сказал Чернышу:

– Когда Господь хочет наказать человека, лишает его разума. На кой ляд было эту водку брать? Стресс, говоришь, снимал? Лучше бы я что-нибудь другое снял. Ладно, проехали. Пекло-то какое, дышать нечем. Что у нас там на повестке дня? Ах, да, надо же тебя приодеть. Попадался мне на глаза магазин «Охота и рыбалка», по-моему, на Мечникова. Там, думаю, ошейником и всем прочим разживемся. А чего ты язык мне показываешь? – Хлопнул себя по лбу: – Эгоист я несчастный! Сам пива нахлебался, а о тебе не подумал! Тебя ведь, дружочек, жажда замучила, вон как дышишь! Только возвращаться в эту харчевню у меня желания нет, по дороге что-нибудь придумаем…

На Мечникова, за светофором на перекрестке все это и случилось. Повезло, не успел разогнаться. Откуда взялась эта женщина с двумя раздувшимися сумками, как возникла вдруг прямо перед лобовым стеклом, Гурский так и не осознал. Успел лишь в самый последний момент дать по тормозам, и в этом паническом визге сдираемых асфальтом покрышек, в исчезнувшем в следующий миг смутном овале женского лица с разметавшимися волосами, в обрушившемся на него багровом столбе слепящего света воедино слились все беды, все нелепости кошмарных последних дней. И – стук. Не стук – шмяк. Отвратительный шмяк преградившего путь тяжелому и быстрому железу утлого человеческого тела. Забился, заскулил сброшенный в тесное машинное нутро Черныш. Обливаясь ледяным потом и тоже по-собачьи скуля, Гурский выбросился наружу, подбежал к распластанной перед капотом женщине. Почему-то обратил не ко времени внимание на белый молочный ручеек, вытекавший из лопнувшего пакета. Женщина была в сознании, судорожно кривились бескровные закушенные губы.