Потом все-таки заговорила. Заговорила, не сворачивая – да и куда было свернуть? – с набитой, единственно пролазной сейчас колеи в этой хлюпающей от края до края вязкой грязище. Заговорила то всхлипывая, едва слышно, то срываясь на беспросветный бабий вой. Сначала о том, могла ли случиться лабораторная ошибка, затем жалела его, кляла немилосердную судьбину, после чего взялась уговаривать его не отчаиваться, не сдаваться, с неизбежным набором прописных истин о том, что жизнь продолжается и надо жить дальше…

Потом молчали. Сидели, обнявшись, растраченные, опустошенные.

– А с детьми как? – спросил Гурский.

Она ответила не сразу. В этом неокрашенном, обезличенном «как» не счесть было омутов, один другого коварней.

– Лучше не тянуть, сказать им. – Гала закрыла лицо руками. – Хуже, Димочка, если прознают на стороне, удар страшней будет. Надо их подготовить, укрепить как-то…

– Кто это сделает? Ты или я?

– Я. – Снова помедлив.

– А мы с тобой как?

Второе «как» напрягало не меньше первого, нависло над их склоненными одна к одной головами тяжелым, давящим пещерным сводом, проползти бы только.

– А мы с тобой, Димочка, муж и жена, одна сатана. – Чуть отстранилась, заглянула ему в лицо: – Одна ведь, правда?

– Одна, – кивнул он.

– Тогда о чем мы толкуем? И вообще. Давай договоримся. Темы этой больше не касаемся. Без крайней надобности, конечно. И всё. Всё, Димочка, всё. Гарик скоро объявится, пойду приготовлю что-нибудь.

Она ушла на кухню, а Гурский вяло размышлял, как предпочтительней говорить с детьми – с каждым в отдельности или вместе. И не лучше ли все-таки самому это сделать, не подставлять Галу. Хотя бы потому, что могут те подумать, будто струсил он, прячется за маминой спиной. Ни к какому решению не приткнулся, лежал, уставившись в потолок, не к месту подумал, что потемнела, облупилась уже кое-где побелка, надо бы ремонтом заняться; и эта будничная, обыденная мысль из недавней совсем, еще вчерашней жизни, надежной и прочной, так болезненно кольнула, что не совладал с собой, тихонько застонал…

Часто, нетерпеливо заквакал дверной звонок. Так звонить мог только Гарик. Не однажды выговаривал ему, чтобы избавился от этой несносной привычки, не трезвонил как на пожар, но сейчас даже это Гариково озорство показалось забавным и милым. Потому что и оно было из той прежней, отгороженной теперь высоким зазубренным частоколом хорошей, незамутненной жизни. Лежал, прислушивался, как встречает Гала сына, о чем-то спрашивает его, тот хихикает в ответ. Стукнула дверь ванной комнаты – Гарик пошел умываться. Наверняка опять умудрился где-нибудь измараться, редкий умелец он по этой части, даже в самый погожий день.

Снова звонок. Майка. У Майки свой ключ, но она любит, чтобы ей открывали, привечали. Майка вытянулась за последний год, налилась, грудь, как у зрелой женщины. И загар ей очень к лицу, красивая деваха. От ухажеров, наверное, отбоя нет. И то сказать, семнадцать скоро, самый каверзный возраст. Глаз да глаз теперь за ней нужен. С грустью подумал о том, что давненько уже «по душам» ни с ней, ни с Гариком не общался. Так, словечками изредка перекидывались, шуточками. Как дела? Нормально. Гала, конечно, бдит, на поводке их держит, Майку прежде всего, да ведь отец – особая статья, суррогатами не заменишь. Как, интересно, поведут они себя, узнав? Жалеть его станут больше или бояться? Хрен редьки не слаще. Будь они прокляты и эта чертова бомжиха, и эта станция переливания крови, ноющая вечно, что доноров ей не хватает, и сам он, ротозей, сующий иглу куда не надо…

И ошарашило вдруг, студеной волной окатило последнее, о чем подумал. Не вспомнить уже, десяток лет не бывало точно, когда бы поранился он во время операции. И случиться с ним такое должно было именно в тот раз, когда оперировал спидоносицу. Слишком подозрительно для простого совпадения, впору дьявольские козни сюда приплести. Но почему именно его избрал этот изощренный дьявол, почему, за что над ним покуражиться вздумал? И куда смотрел тот, в чьих силах отвести нечистую руку? Не захотел отвести? Было за что? Тогда за что? Или проще всё, приземленней? Летящий с крыши кирпич слепо обрушивается на голову случайного прохожего? Пострадал глупо, ни за что, как Витька Нестеров? Но за что пацану, и без того страдальцу, которому его отравленная кровь досталась, такая кара? Многовато для слепого случая…