Еще я помню все номера мобильных телефонов. Даже тех, кто давно умер.

Люблю повторять слова, которые мне говорили в детстве; произношу их всегда одинаково.

Это всех раздражает.

В школе мне все время говорили про inner speech (внутренняя речь; я залез в гугл-переводчик, чтобы узнать, как это по-русски). Дома меня ругали. Гришка говорит, что я так никогда не заведу герлфренд (такое слово есть в русском языке).

Разговаривать словами в голове – not exciting (не захватывающий). Мне нравится слушать ушами, как это звучит.

Я захожу в ванную, включаю воду и приговариваю: «Где мишка-где мишка-где мишка?».

Наверно, я должен дать предысторию опять. А то никто не поймет.

…Помнишь, как давным-давно я пошел с папой на прогулку. Мы застряли у киоска. Папа смотрел, какие газеты ему взять, а я думал про игрушки. Они были приклеены скотчем. И я увидел петушка. Сайчас я бы его ни за что не купил. На такую ерунду нечего и тратиться. А тогда я сказал:

– Пап, купи петушка.

Сказал очень тихо.

Папа наклонился ко мне и спросил:

– Где мишка?

Он меня не расслышал.

До сих пор мне очень смешно. Но людям не нравится, когда я бубню этот вопрос.

…Сегодня я вспомнил рецепт торта «Мишка». Приготовил его для Софии. А Тейлору нельзя. Ну я бы не дал ему, он маленький.

Я готовил и говорил сам с собой. Awesome (отлично смотрящийся)! Никто не ругался. София вообще не ругается. То, что я говорю сам с собой, не смотрится странным для нее.

Я намазывал коржи сметаной и представлял: вот зайдет сейчас папа, а я ему скажу:

– У меня для тебя есть «Мишка».

А он обязательно спросит:

– Где мишка?

А я достану торт из холодильника:

– А вот!!!

Но папа не зайдет.

Никто сюда не зайдет. Это дом Соф.

Когда мы переехали в Америку, у меня появилась своя комната. По ночам я прибегал к Гришке. Потом я привык и очень рад, что у меня есть private space (личное пространство).

Раньше я думал, что американцы живут плоховато, потому что у них нету хлеба. Это мама так со мной хитрила, чтобы я не ел хлеб. Я был очень толстый. Когда она перестала давать мне рисполепт и другие лекарства (акатинол мемантин, кортексин и еще много других, но это, наверное, опять лишняя информация), я стал вести себя очень плохо. И я требовал только хлеб. На завтрак, обед и ужин. Хлеб с маслом и с вареньем и чай-чай (так я говорил в детстве).

Я думал, чая в Америке тоже нету. Когда мы заказывали еду в ресторане, я сказал «чай», и официант мне принес очень странный напиток с молоком. Я не стал пить. Просто я не знал английского тогда. Чай – это tea.

Я очень психовал, когда мы переехали. Боялся школы и не говорил по-английски. Теперь я его выучил.

В русской школе мы учили английский вообще-то. У меня выходила фигня, мама со мной делала домашку. Мама учила английский в университете. Еще у нее было много учеников после работы. У нас с ней не получалось. Даже стишок Kate, Kate, make a cake. Мама говорила, что у меня во рту – камни. Или манная каша.

Гришка тоже плохо знал английский. Когда его мама учила, она его била ручкой. Кричала, что он тупой. Также она плакала. Мне не говорила, что я тупой. Потому что я умный и всегда слушался.

Однажды она сказала: «Летом мы переезжаем в Соединенные Штаты Америки». И стала нас учить каждый день.

Я сначала не понял правильно. Говорил всем, что еду в Определенный Штат Америки.

Люди говорили:

– Ишь ты, какой загадочный!

Мама считала, что не надо меня учить. Сначала надо поставить русский язык. Я не уверен, что это. Поставить – куда?

В России меня учила мама и еще Инна Ивановна. Она была моим логопедом. Мы занимались по учебникам; они стоят у меня на полке над столом. Я помню, как сказал Инне Ивановне, что Узорову зовут Ольга Васильевна, а Нефедову – Елена Алексеевна. Это авторы учебника. А она ответила, что это знать необязательно. Лишняя информация опять.