Мать выдвинула идею, что таким образом Давид привлекает к себе внимание, ведь как раз в это время родился Лев.

И, может быть, всё могло закончиться лучше, но последовало происшествие, после которого ненависть отца к виде́ниям стала просто маниакальной.

А у Давида больше не было друзей.

Как раз с этого времени Давид посещал психотерапевта и пил таблетки. Пока не согласился с тем, что всё, что он видит, – ненастоящее. Его следует игнорировать, не замечать и абстрагироваться. Со временем Давид убедил самого себя, отца и мать, что перестал видеть странные чёрные тени.

Он действительно не слышал и не видел их, предпочитая заглушать скрежет тьмы музыкой.

Купил себе наушники, накачал гигабайты альбомов. Лучше всего успокаивала классика. Моцарт, Вивальди. Сонаты и симфонии прекрасно подавляли нежелательные звуки.

Если включить наушники не было возможности, Давид оборонялся образцовой аккуратностью, сосредотачиваясь на одном конкретном действии и отсекая всё остальное.

Выстраивая предметы в строгом порядке, Давид будто создавал непроходимый охранный контур вокруг себя.

Раз в месяц он посещал врача, получал пачку успокоительных и говорил, что вылечился. Он и сам верил в это до поступления в институт. Ведь голоса в голове затихли на целых четыре года и почти не мешали жить. Ровно до момента его первой встречи с одногруппниками.

***

Утро начиналось у Давида с ритуала расчёсывания. Он доставал из нагрудного кармана расчёску, которую всегда носил с собой. Чёрную, из тяжёлой пластмассы, и аккуратно, неторопливо приводил в порядок волосы.

Это вселяло в него чувство защищённости.

Затем Давид доставал из шкафа одну из безупречно отглаженных матерью рубашек, одевался и повторял ритуал.

Зубчики расчёски ему напоминали лапу монстра, что притаился в углу его комнаты. Боковым взглядом Давид ловил недовольный оскал и шевеление. Но дольше секунды старался в ту сторону не смотреть.

Мама уже приготовила завтрак, и Давид торопливо заглотил свою порцию, стараясь успеть до того, как проснётся отец. Традиционные семейные завтраки пропускать воспрещалась, но сегодня он спешил.

– Куда торопишься? Вот-вот подавишься, – недовольно проворчала мама.

– Новый семестр же. Постараюсь всех отстающих убедить в необходимости учиться.

– И как?

– Взятку дам! Пока, мама, – Давид чмокнул её в щёку и сбежал из просыпающегося дома.

И, конечно же, приехал в институт слишком рано. На улицах ещё не было пробок, Литейный мост не стоял, а на обледеневшем окне автобуса пассажиры оставляли дыханием аккуратные кружки, высматривая свою остановку.

– Восемь утра – до занятий ещё целый час! Ты какими судьбами тут? – одногруппница Лена Тихонова, вторая по успеваемости после самого́ Давида, уже сидела в фойе на красных мягких стульях. Она читала книгу, но, заметив медленно бредущего мимо старосту, остановила его.

Большой коридор был оборудован откидными сиденьями вдоль стен специально для студентов и гостей. Здесь ждали результатов экзаменов, которые вывешивали на огромном табло чуть дальше по коридору, отдыхали и пили кофе. На стенах красовались фотографии из жизни института и его знаменитых учеников. В одном углу громоздился аппарат по продаже кофе и сладостей, в другом – ларёк с учебными материалами для тех, кому лень до библиотеки дотопать.

В принципе, Хворь постоянно приходил рано. И потому что старался побыстрее сбежать от отца, и потому что в институте можно было спокойно запереться в туалете и слить таблетки. Дома мать могла спалить его. И ещё потому, что любил составлять список дел утром.

– Хочу расписание взять на кафедре. Пойдёшь со мной? – предложил Давид, надеясь, что Лена откажется. В наушниках как раз началась Девятая симфония Бетховена.