Мама, увидев, как обкорнал Рому отец, схватилась за голову:

– Ромик, прошу тебя, умоляю, прости его. Не держи на него зла, сыночек. Это твой отец! Волосы отрастут, а отец… Ты же не знаешь, ведь это он из лучших побуждений сотворил с тобой. Так вот понимает свой отцовский долг. Как отец спасти тебя хочет.

– Почему это вы решили, что меня надо спасать? Родили, теперь вы за меня и жить будете? Как в детстве: конфетку дадут, с мамой поделись, теперь с папой поделись. Да ешьте сами свою конфетку, лучше б совсем не давали. Спасибо, конечно, что не спали ночами, кормили, одевали, всё такое, но теперь я сам распоряжаюсь. И чего вам всем от меня надо? Слушали бы свою любимую классику, решали бы уравнения до посинения, но только без меня. Не надейтесь, ни математиком, ни пианистом я не буду. Мне противно всё, что вы мне навязываете. От ваших формул, правил, порядков, заведённых чёрт-те когда, «потому что так положено», можно задохнуться!

Выслушав обвинения Ромы, дождавшись, когда его вспышка наконец стала угасать, мама взялась исправлять неудачную стрижку и устранять последствия слишком далеко зашедшего конфликта.

Чтобы выровнять волосы, их пришлось остричь машинкой почти под ноль. А вот объяснить взрослому, самостоятельному сыну такой дикий выпад отца и примирить их, было и сложнее, и важнее.

– Понятно, ты считаешь, что родители плохие. Конечно! У тебя компания и барабаны на первом месте. Тебе уже пятнадцать, пора бы поумнеть. А ты не думаешь, что, отгораживаясь от родителей, ты нас предаёшь. Как ещё мы можем выразить свою любовь? Только заботой о тебе. Неужели ты этого не понимаешь? Мы же родители. Ну, у нас хорошей жизни не было. Мы жили простыми радостями. Так пусть хоть у тебя всё будет хорошо. – Она вздохнула. – Сами-то мы вообще детдомовские, дети врагов народа. Кому мы вообще были нужны? – Она потрепала Рому по свежестриженому ёжику на голове и, прижав его к себе, стирая набегающие слёзы, продолжала:

– Моего отца арестовали прямо у дома. Мать увидела в окно, как ему скрутили руки и, затолкав в машину, увезли. Она схватила меня за руку, а мне только четыре годика было, и побежала за ними. В отделе НКВД стала доказывать, какой папа честный, хороший человек. Но оттуда нас уже не выпустили. Хорошо помню, как мама кричала, перепуганная до смерти. А меня оторвали от её юбки и отправили в детдом.

Она смотрела на сына и думала: «Как же в словах передать всё, что выпало нам, чтобы он мог представить себе хоть малую долю того, что пришлось пережить? Как рассказать, что с тех пор, чувствуя себя растоптанным, поломанным деревцем, я замкнулась, надолго замолчав. Доктор, который осматривал детей, определил, что я онемела от потрясения. Сказал, что это можно исправить таким же неожиданным испугом, и он постарается вернуть мне речь, когда я успокоюсь и приду в себя. Хорошо, что на меня никто не обращал внимания. Воспитателям без того хватало работы. Однажды ко мне подошёл шестилетний мальчик и на ушко сказал, что знает мою тайну, но никому не выдаст её, ведь на самом деле я могу говорить, но просто для себя решила молчать.

Так оказалось, что я не одинока. Мой друг жалел меня, старался опекать, разговаривая за двоих, и скоро стал мне таким родным человеком, каким может быть брат. У него тоже никого из родных не осталось. Постепенно я разговорилась. Учителя у нас были хорошие, мне было интересно учиться.

Прожив своё детство в детском доме, мы так и пошли по жизни, вцепившись друг в друга. Сначала как брат и сестра, а потом как муж и жена. Страх жизни был так силён, что мы поклялись никогда о детстве не вспоминать, закрыв наглухо дверь за своим прошлым. Для нас это была слишком болезненная тема, которую хотелось искоренить из памяти, избавиться от горьких воспоминаний и жить сегодняшним днём. Нам не хотелось, чтобы пережитое прошлое омрачало и счастье нашего сына».