Руки…

Руки тоже подменили. Они вдруг сделались хилыми и белыми, с выступающими синими венами. На левой отсутствовал мизинец. Глубокий порез на ладони то ли он сам, то ли кто-то еще залепил какой-то гадостью. Порез зеленел.

– Тогда я съем твою порцию, – сказала Магда, забирая его кусок картона.

Бурдюков поднял глаза.

– Что? – спросила Магда, глядя, как он на нее смотрит, и заливаясь румянцем. – Все-таки будешь салат?

– Нет, – Бурдюков едва сдержал рвотные позывы. – Ешь сама.

Это не моя жена, забилась под его черепом мысль. Это невозможно. Нет-нет. Я же не слепой. Я не мог…

Он заставил себя смотреть Магде вслед.

Она шла, покачивая мощными бедрами, развернулась, села, улыбнулась ему, взяла кашицу пальцами и запихнула ее в рот.

Плямкнулось на стол отпавшее.

Из одежды на ней имелись только черная юбка с косо надорванным подолом и когда-то белый бюстгальтер, с трудом удерживающий в своих границах гигантскую грудь. Многочисленные жировые складки делали ее тело зыбким, словно бы скомканным. Сейчас Бурдюков ясно видел, что Магда, его милая воздушная Магда, психически не здорова. Это круглое лицо с вытаращенными глазами, этот рот…

Как же так?

– Твой чай!

Старик, назвавшийся его отцом, сунул Бурдюкову мятую пластиковую кружку, полную мутной воды. На поверхности плавали жучки и щепки. Никакого намека, что «чай» подогревали, не было.

Бурдюков побоялся даже пригубить.

– Не хочется, – сказал он. – Мне бы полежать.

– А работать кто будет? – сердито спросил отец.

– Да! – подтвердили остальные. – Так не годится. Все пашут – и ты паши. Каждому своя смена.

– А моя когда? – проявил непонимание Бурдюков.

– Сейчас!

Отец раздраженно залепил ему по щеке, и окружающий мир внезапно сделался прежним. Бурдюков мигнул. Ни тряпок, ни картона, ни грязи, ни голых стен. На нем – его любимая пижама. Руки как руки. С мизинцем, который послушно гнется. На столе, крепком, накрытом скатертью, – тарелки с остатками великолепного салата. Люстра. Комод. Телевизор. Серый свет из окна.

Раздобревший отец держал не кружку – высокий стеклянный бокал, где в золотистой чайной толще вихрились чаинки.

– Так будешь пить?

Бурдюков взял бокал. Пить, на самом деле, хотелось. Чай пах чаем, сколько к носу не подноси. Ладони было горячо. Откуда ему казалось, что Магда не вскипятила? Бурдюков опасливо вытянул губы трубочкой. Нет, оно, конечно, вроде бы чай, но виделось ведь и другое, жуткое, с жучками…

Вокруг уже собирались, надевали комбинезоны и робы, проверяли карманы. Отец затянул «молнию» под воротом темной куртки и теперь, морщась, наблюдал за сыном.

– Ты идиот что ли?

– Нет.

Бурдюков, пересиливая себя, отхлебнул.

– Ну и? – спросил отец.

Бурдюков проглотил выпитое.

– Чай.

– А ты чего думал, коньяк?

– Нет, просто…

– Пошли уже.

Бурдюков допил.

Магда принесла ему штаны и робу с капюшоном. Бурдюков напялил все это прямо на пижаму, гадая, какую ипостась принимает его одежда там, в искаженной реальности. Не заворачивается ли он сейчас в полиэтиленовый пакет?

Виктор, Семен и сосед Павел топтались в коридоре у двери, чтобы выйти всем вместе.

– Давай, – отец подтолкнул его к дверному проему.

– Постой, – Бурдюков обернулся. – Магда.

– Да, Серенький.

Магда, воздушная Магда, с улыбкой прижалась к нему. Где там психическое нездоровье? Нет его.

– Возвращайся.

– А ужин будет? – спросил Бурдюков.

Магда ущипнула его за шею.

– Увидишь.

Пожилая пара родственников смотрела на них с умилением. Худая жена Виктора убирала со стола.

– Ну, все, – сказал Бурдюков.

Впятером они вывалились на лестничную площадку и гулкими пролетами затопали вниз. Пролеты были светлы, холодное утреннее солнце заглядывало в узкие окна. Четыре этажа, сзади и впереди – топот ног и голоса таких же, как и они, торопящихся на смену работяг.