Вообще у него была, конечно же, антипоэтическая внешность. «Вот ведь странно, – думал как-то А.В. – происходит. Один хромой, другой хилый, третий вообще на обезьяну похож, а им – вынь да положь! – чтобы бледное лицо с горящими глазами, окаймленное змеящимися кудрями. Черт знает что. Сумасшедший дом.» Сам А.В. был не хром, не хил и походил не на обезьяну, а на верблюда. Причем знал это лет с двенадцати, с конца 20-х годов, когда популярность всякого рода знаний среди малограмотного населения приняла устрашающие размеры и стоило кому-то любознательному глянуть на Гаврилова в профиль, как он тут же при всех доказывал лишний раз свою любознательную наблюдательность, а А.В. лет до сорока пяти ходил, как будто аршин проглотил, и с первого взгляда было ясно, что он похож на верблюда. Когда же у Гаврилова появился первый внук (а это совпало с окончанием его поэтической деятельности), то он понял, что нравиться женщинам уже не обязательно, а что касается оскорбления их эстетического вкуса, то что ж, переживут. И он выдохнул воздух, который свыше 30 лет подпирал его грудную клетку. А.В. выдохнул воздух, с облегчением избавился от галстука, опустил голову, засунул руки в карманы и стал необыкновенно похож на верблюда, даже в фас. Именно к этому времени относятся необъяснимые вспышки ревности у его жены, избрание А.В. неосвобожденным секретарем партбюро и начало писательской славы. Причем начало славы чем дальше, тем больше А.В. склонен был относить к мистическим жизненным проявлениям, в которые он, как и все люди, верил как-то слоями. Вот вдруг кажется А.В. абсолютно точно – что-то такое есть, что-то носится в воздухе невидимое, или что-то ночью прячется наверняка жуткое, а стихи появляются не его, не А.В., а чьи-то, непонятно чьи, – и тут же становится ясно, что все это – фантазии разгоряченного мозга, движение атомов, молекул и что-то вроде ионизации.

Пора, однако, написать и о мистическом проявлении, о начале писательской славы. Как-то в середине марта, когда все, и А.В. в том числе, устали от зимы и по дороге на работу и с работы думали с обидой о некой подлой Природе, злясь на нее за поздние морозы, его остановила у подъезда молодая женщина в валенках, в сером пуховом платке, в старенькой цигейковой шубке. Вначале А.В. показалось. что она в положении, но затем он разглядел при свете фонаря ее очень румяные щеки, по-детски, вверх поднятую губу и еще что-то, неизвестно что, отчего он точно понял, что девушка эта – дворничиха, что он ее где-то видел и что-то о ней знает. И ни в каком она не в положении, а просто – толстая, здоровая девка.

– Здравствуйте, А.В.! – сказала дворничиха.

– Здравствуй, – сказал А.В. и остановился. Обычно он ничему не удивлялся и не останавливался.

– А я к вам, – сказала дворничиха. – Мне бы письмо написать.

– Куда? – спросил А.В.

– А-а… не знаю. В газету?

– Ну, это… А что случилось?

– Да… В общем, тут так: техник-смотритель требует двадцать рэ за то, что я второй участок не могу как будто нормально убрать, а я убираю! Потом начальник вселяет ко мне одну… такую… ну – вроде меня, думает: эти будут жить до пенсии, как в общаге, и не пикнут, а я что, дура? Я же знаю, что это главный инженер ему напел, правда, я сама виновата, сделала вот так: – она шевельнула задом, – потому что снег шел и вообще, а он решил и начал… Да если даже ему! Что, за это вселять нужно? Я вас очень прошу, напишите письмо, А.В.! А то они меня стопчут!

Ну… – неопределенно сказал А.В. и пошел вместе с нею в красный уголок писать письмо в горисполком.

Удивительное получилось письмо. Необыкновенное нравственное здоровье угадывалось за простонародными оборотами речи, хотелось по прочтении этого письма вздохнуть с облегчением и даже утереть незаметно слезу из-за того, что есть еще, остались такие… большие… такие… честные, неуклюжие. добрые люди!