Иван стоял в тени липы и задумчиво смотрел на очередь людей. Очередь змеилась по бетонным ступеням универсама и заворачивала за угол, в винный отдел. Люди терпеливо стояли на самом солнцепеке, и в них, в их терпеливых лицах, было вечное.

– А, здравствуйте, – сказал Иван. – А я, представьте себе, стою здесь уже больше часа и не могу оторвать взгляда. Давайте понаблюдаем.

Мы стали смотреть.

По-видимому, Иван обладал каким-то корректирующим действием на мое восприятие. Если обычно я ждал от таких очередей каких-то скандалов или раскрытия характеров, то теперь, стоя рядом с ним, напитывался исходящим от очереди упорством. Люди почти не разговаривали, они стояли молча, со спокойными, непроницаемыми лицами и двигались мелкими-мелкими шажками.

– Вы думаете, они не знают о том, что алкоголь разрушает их? – спросил Иван. – Никто так этого не знает, как много пьющий человек, просыпающийся утром. Но они стояли, и будут стоять, покупая отраву для своих детей, мужей, жен, отцов, друзей. Нет здесь никаких болезненных, патологических устремлений. Это – сражение. Они не могут не сражаться, не могут и не хотят организовывать себе быт, строить долговременные здания, разбивать цветники. В них заложена гигантская страсть к сражению. Если во внешнем мире нет битв, они начинают биться со своим телом и разумом.

– Нет, – возразил я. – Они слишком долго страдали и сейчас хотят заглушить генетическую память об этих страданиях…

– Ну, что-о вы! – протянул Иван. – Эти страдания – страдания лентяя, у которого выбито окно и ему лень заткнуть его подушкой. А на дворе – ноябрь. Извините, очередь подходит.

И он двинулся к входу в винный отдел.

– Абсолютное большинство людей совершенно не имеет своих суждений. Обо всем они судят только по аналогии. Это страшная беда для тех, кто имеет суждения. К примеру, молодые поэты так уверены в своей способности осчастливить человечество, указать ему радостный путь. И так страшна их судьба. Здесь уже такого не может быть: перехитрю судьбу. Буду и великим поэтом, любимцем народа, и долго поживу. Нет уж. Или ты великий поэт и танцуй на проволоке над кипящей смолой – или кропай потихоньку, не обращая внимания на общее столпотворение.

А столпотворение происходит по случаю всеобщего суждения. Это такой праздник первого и единственного суждения для всех, кто суждения не имел. Праздник жертвоприношения. И обоготворения после гибели. После убийства самой же толпой.

Я вам скажу, что самое большое благодеяние, данное Богом России в двадцатом веке – это естественная смерть Сталина. Если бы Сталина убили – это был бы национальный бог на все времена.

Ничего в жизни так не хочу, как того, чтобы меня переубедили в этом.

Но нет. Любовь к нему была всенародной.

Такой страшной ценой уплатила Россия за неточное, залихватское определение Белинским понятия «народ». Потому что «народ» как вечный и окончательный судья для «не народа» не существует. Существует определение «народ» у Даля: «Люд, народившийся на известном пространстве; люди вообще; язык; племя; жители страны, говорящие одним языком; обыватели государства, страны, состоящие под одним управлением; чернь, простолюдье, низшие, податные сословия: множество людей, толпа.» Где здесь «высший суд»? Где разделение на «народ» и «интеллигенцию»? Кому это разделение оказалось выгодно: «народу», «интеллигенции»? Никому, кроме третьих лиц, которых Белинский и имел в виду, не включая себя ни в одно из придуманных сословий. Это выгодно любому авантюристу, который произвольно выводит себя и группу единомышленников из двух этих понятий. В конце девятнадцатого, и особенно в начале двадцатого века неумные, залихватские романтики с клочковатыми бородками подстрогали слово «интеллигенция» и уже окончательно закружили всем головы. Что такое народ? Что такое интеллигенция? Почему они противопоставлены?