Но когда господин без прелюдий стал медленно, но решительно стаскивать с нее одежду, поняла, что так просто не отпустит. Ну и пускай, потом, когда все закончится, поговорит с ним. Ради такого дела можно и потерпеть малость.

Но потом поняла, что разговора не будет. То, что он с ней начал делать, она не желала вспоминать. От одних мыслей об этом ее начинало трясти. Самый настоящий кошмар наяву. Даже в страшных снах ей такое не могло присниться. Он делал ей больно, бил, называл то богиней, то ругал самыми бранными словами. Она поначалу кричала, но господин не на шутку разозлился и велел замолчать, иначе разобьет лицо в кровь. И Глаша, закусив губы, терпела. В постели этот человек вытворял такое, чего еще никогда ни один клиент не делал.

До пансиона она еле дошла – два раза падала по дороге. Мадемуазель, завидев ее на пороге, не на шутку перепугалась и сразу отвела в комнату. Велела рассказать, что произошло, Глаша и рассказала. Она знала, что, если клиент позволял себе лишнего в отношении девушек, мадемуазель Жаклин не пускала их на порог своего заведения больше никогда. И уж если на посетителя нажалуются, возмущению ее не была предела. Она яростно ругалась, а девушку, наоборот, жалела.

Но в этот раз мадемуазель почему-то не злилась, а скорее опечалилась. Грустно глядела на избитое лицо Глаши, на ее тело в синяках, но ничего не говорила. Вместо этого принесла какие-то мази и старательно обработала все Глашины раны. Приказала отдыхать и пообещала, что пока та не поправится, работать не будет.

Глаша и вправду больше недели не работала. Лишь помогала по уборке и готовке. Все остальное время лежала в кровати, только спускалась в столовую на завтрак и обед. Печалилась, что не умеет читать, иначе непременно взяла бы что-нибудь из книг. Одна из девочек, Евдокия, как-то сказала Глаше, что книги – это целый мир, где все совсем не так, как в жизни. Она безумно хотела узнать, как именно. Наверное, как в сказках, которые мама ей давно читала. Эх, интересно, наверное!

Мадемуазель дважды в день навещала больную и обрабатывала ей раны, а на третий день принесла какую-то травяную настойку, приказала выпить. Она оказалась гадкой и противной, как полыневая водка, но Глаша подчинилась. После этого и вправду стало легче.

В общем, ухаживала за ней хозяйка на совесть, нечего сказать. Когда навещала, приговаривала: «Быстрее бы раны затянулись, а то товарный вид потеряешь. Кто тебя, такую, купит».

Прошло время, и Глаша вернулась к работе. Каждый день у нее было по два или три клиента. Никто, слава Господу нашему, не бил и не калечил. Все проходило относительно спокойно. Девочка уже успела привыкнуть к этому. Если раньше было противно, то теперь чувство брезгливости ушло, сменившись равнодушием. Когда она удовлетворяла мужчин, закрывала душу на замочек. Получалось, что грязь внутрь нее не попадала, оставаясь только снаружи. Ну, а в теплой ванной все наружное быстро смывается.

Примерно через две недели, когда Глаша почти оправилась, к ней заявилась госпожа. Присела на край кровати и посмотрела на нее печальным взглядом. Сказала, что все понимает, но сегодня пришел к ней этот седой господин и просил попозже вечером отправить к ней Глашу.

От этих слов внутри девочки все похолодело. Она умоляла мадемуазель не посылать ее никуда, вставала на колени, но та была непреклонна. Видя, что уговоры не действуют, хозяйка влепила ей сильную пощечину, отчего нежная щечка девочки сразу покраснела. Теперь хозяйка пансиона не была такой милой, как вначале. Она уже не просила, а приказывала. Сказала, что заплатила за нее немалые деньги, и теперь она должна делать все, что от нее требуют. Правда, мадемуазель пообещала, что если девочка пойдет, то сможет поехать к матери на два дня.