Уже направляясь к зимовью, я услышал выстрел где-то в первом разлоге Захарихи. По эху, отдавшемуся как от пустой бочки, понял, что стрелок промахнулся.

Придя в зимовье, затопил печь, ножом наковырял в ключе льда и сварил чай. Попил с устатка и от досады.

Вскоре подошёл Вена. Лицо мрачнее тучи. Разрядил и положил на землю под полатями ружьё, накрыв его козлинкой, чтобы медленно отогревалось и не запотело, а потом не покрылось ржавчиной. Сел с кряхтеньем на чурку против печки, протянув к ней руки, то сжимая, то разжимая ладони.

Я подал ему кружку с горячим чаем. Подождал, пока он сделает несколько глотков и успокоит дыхание. Затем спросил:

– В кого стрелял?

– Да вот, пробубнился, паря. В первом разлоге выскочили из осинника на меня козы, штук пять, и давай обегать с обеих сторон. Развернулся махом и стре́лил вдогонку. Метров с двадцати до козы во время самого ускока, но пулю быдто кто отвёл. Срубила ветку в стороне. Опосля глянул на ствол – мушка сбита. Утресь, когда шёл по наледи, то поскользнулся и упал на спину, да так халыснулся, ажно свет из глаз выкатился. Ружьё-то и ударилось стволом о лёд. А я даже и не подумал проверить мушку-то, быдто кто мне разум помутил. Досадно, конечно, когда стреляешь мимо. Худшего позору охотнику нету. Не охота, а одна маета.

– Да, дела, Вена! Охота есть охота. Никогда не предугадаешь, какой она будет… Что же теперь-то делать станем?.. Ведь ещё месяц – и лицензии пропадут: сезон закончится, а мы козьей печёнки так и не распробовали. Какие же мы после этого охотники?

– Верь не верь, а нас всё-таки кто-то сглазил, когда мы уходили на охоту. Не иначе как Петелиха, будь она неладна. Али Груня Крутолобая… Поди теперича, узнай. Вкруговую одни завистники. В глаза тебе говорят одно, а сами думают другое, ну а делают третье. Вот и пойми их. Не зря гласит пословица, что чужая душа – потёмки. В общем, Григорьич, придётся ехать к бурятке Дариме в Усть-Агу, пусть покухает, порчу снимет. Заодно и ружья окропит лаженой водой с алханайского ключа.

– Ну, не знаю, Вена. Я в эти предрассудки никогда не верил. Хотя и есть многое, необъяснимое и недоступное до нашего разумения… Иной раз поневоле поверишь в наличие потусторонних сил.

– Знай не знай, а Дарима пошаманит и подскажет: какой такой музган[6] на нас порчу навёл. Наслышком доносилось, что она многим всё точно угадывала и снимала любую напасть.

– Тогда поезжай и попробуй избавиться от порчи. А мне нельзя: положение не позволяет. Начальство узнает – опозорит. Да вдобавок ещё из партии попрут, как собаку из церкви. А там и рапорт об отставке предложат подать «по собственному желанию», как принято в нашей системе.

Подкрепившись пельменями и просушив портянки, подались мы по ряжу до вершины пади Нижняя Глубокая. Спустились по ней на берег Шилки и пошли в Усть-Онон, старинное село, лежащее на стрелке, где сходятся реки Онон и Ингода.

В лицо дул сводящий скулы ветер хиуз, который местные жители в насмешку называли бомбеем. Кто и почему дал такое название – неведомо. Не иначе как в порядке юмора: наш лютый холод мечтали сменить на южный зной… Сохранилось это название ещё с царских времён.

Преодолевая хиуз и отворачивая от него лица то вправо, то влево, добрались до деревеньки и зашли к нашему товарищу по охоте и рыбалке Илье Беспрозванному.

За чаем с шаньгами поведали о своих неудачах. Илья выслушал, а потом и говорит (да так уверенно):

– Это Синявка, паря, вам такую напасть устроила. Не иначе как она. У неё, как и у отца-покойничка, накованный глаз. Тот, бывало, поглядит на человека али на скотину, да хошь на кого – сглазит. Позалонись