, когда ён ишшо жив-то был, сосед его чуваш ворота открыл. А ён посередь дороги стоял и глаза-то во двор чувашу давай пялить. А через день у этого чуваша поросёнок возьми да и сдохни. Вот ведь чо музган натворил!.. Ежлив у меня поросилася чушка, то я его гонком гнал от самых ворот, не пускал во двор-то, чтоб от его изуроченья поросята не передохли. И дочь его така же. Не зря её прозвали Синявкой. А ишшо у ей была тётка, котора жила в Кироче, покуль там же и не померла. Люди про неё баяли, что она была ересница, то бишь колдовка. Так она чо вытворяла-то?.. В ночь на Ивана-травника оборачивалась собакой и бегала по суседским дворам, на коров порчу наводила. Да так, что те начинали с кровью доиться, коровы-то. Вот ведь каки были дела!..

Тут Вена постучал себе по лбу кулаком и говорит:

– И как же я ране-то не допёр, в чём дело?.. Ведь она кажный раз встречала нас в переулке то с тазом с золой, то с ведром с помоями и подолгу смотрела вслед! Да не столь на нас, сколь на ружья.

– Вот-вот, – поддержал Илья, – тут она вам и подстроила свои козни. Навела порчу, едри её в корень. Короче говоря, ребята, вы теперя нарисуйте её морду на берёзе и расстреляйте. И обязательно в глаза. Должно сработать. Не раз проверено на моей памяти.

Поблагодарив Илью за чай и за совет, мы подались на станцию. На выходе из переулка я оглянулся. На крыльце своего дома стояла Синявка и смотрела нам вслед. У меня заныло под ложечкой, и впервые в сознательной жизни я поверил в некоторые предрассудки…

В следующий раз мы пошли на охоту, когда стоял февраль-бокогрей.

По утрам было 25-30 градусов мороза, а днём ослабевало до 20. Усть-Онон обошли по Ингоде, чтобы не попасть на глаза Синявке. По тропе в пади Чортовая поднялись на ряж и по нему быстро дошли до Третьего лога, где стояло наше зимовье.

Растопили печь, заготовили на ночь дрова. На толстой берёзе древесным угольком нарисовали женское лицо с большими глазами. Выстрелили по разу с двадцати шагов. Я в левый глаз, Вена – в правый. Попали точно. Для пущей уверенности в лоб забили ржавый гвоздь. Поужинали и легли почивать.

Утром, наскоро поев пельменей и почаевáв, положив в рюкзаки хлеба с салом, ещё до восхода солнца разошлись по угодьям. Я поднялся на Толстый мыс и в бинокль увидел в вершине Зыковой пади группу коз. Заметил ориентир: хорошо приметное и одиноко стоящее на ряже дерево со сломанной вершиной, против которого эта группа паслась.

Спустился в сивер и по нему дошел до того самого места. Остановился и успокоил дыхание. Поставил прицел на постоянный. Затвор – на боевом взводе. Прошептал: «Господи, благослови!»

Выполз на ряж. Опаньки!.. Вот они, желанные, как на ладони. Совсем рядом. Пожалуй, сто метров, не более. И стоят все козы задом ко мне. Прислонив к сосне ствол, выбираю самую крупную.

Время будто остановилось. Мушка застыла посреди прорези прицела. Палец на спусковом крючке сводит от мороза. Глаз начинает слезиться. «Ну давайте же, родные, поворачивайтесь!» Вдохнул на полную грудь и продолжительно выдохнул. Не дышу. Моя коза медленно поворачивается ко мне. Мушка с прорезью ложатся на среднюю линию туши и скользят по лопатке, к её заднему краю, в область сердца – самое убойное место.

Стоп!.. Коза неожиданно застывает, подняв голову, развернув и наклонив вперёд уши. Что-то её насторожило… Медлить нельзя. В вершине пади куркнул ворон, и я мгновенно нажал на спуск, ощутив лёгкий толчок приклада в плечо. Выстрела не слышал, а только увидел, как за косулей на снег брызнул сноп крови, и мне в уши ударило эхо со щелчком переломанных костей.