От нашего корабля остался один якорь – я. И я тянула Володьку на дно. Всё ему сейчас было дном, даже те книги, которые мы оба любили раньше. Он рвался прочь. И я его отпустила.

Мы разменяли нашу маленькую квартиру на две комнаты в коммуналках, и Володька тут же съехался с родителями. Они готовы были ждать его из Индии, варить сою и надеяться, что сын вернётся живым – и так всю жизнь, сколько им осталось. А я оказалась в этой самой пятиэтажке на окраине, и Лиля вздохнула с облегчением, потому что я не грозилась отравить её кошек, как прежняя соседка.

И за всем этим вдруг – как ожог весть: Махачёв отсидел срок, вернее, его чуть раньше, как говорят – досрочно – освободили. Но он даже до дома не доехал – по дороге убил и изнасиловал молодую девушку, и опять именно в этом порядке: убил-изнасиловал, и опять с особой жестокостью. Тело спрятал в заброшенном гараже, где его в тот же вечер нашли бомжи.

Это был ужас, но это было и облегчение. Потому что на этот раз Махач получил какой-то уже запредельный срок. И значит, не надо его бояться, потому что он в тюрьме. Его не выпустят. И это косвенно меня обеляло перед земляками. Теперь все понимали – жестокость была сутью Махача, он мог накинуться на первую встречную. Он убивал бы всё равно, даже если бы я ему тогда не отказала.

А сейчас он сбежал, вырвал себе свободу. И где он? Он мог быть поблизости, на расстоянии вытянутой руки. Я леденела, когда думала об этом. Проклятье моё в том, что я была его первой любовью. Отправной точкой, с которой начался его путь, отмеченный кровавыми следами.

Помнит ли он меня или давно забыл? Но если, не дай Бог, помнит… сможет ли он узнать, где я живу? И что будет, когда мы встретимся?

Есть много фильмов, где женщины, оказавшись в сходном положении, отправлялись учиться боевым искусствам или стрельбе и, встретив, нежеланного гостя, разделывали его почти на части. Но никто и никогда не даст мне в нашей стране в руки боевой пистолет. А если б дал – в момент икс у меня затрясутся руки. И я никого не могу ударить – не то, что человека, даже кошку. Кошку тем более не могу.

Но в глубине души я знала истинную причину – я до сих пор помнила железную силу рук, сжавших меня, и свой парализующий страх. И, годы спустя, страх этот не стал меньше, не отпустил. Он был как клеймо на душе – навсегда. Если мы встретимся, я буду кролик, а он – удав.

Остаётся только дрожать и верить, что Махачёв не вспомнит обо мне. Что он другого ждёт от своей свободы. Не меня.

В душе я в это не верила.

В приоткрытую дверь заглянула Марфа, Лилина дочка:

– Даша! Чмушка к тебе не забежал случайно?

Марфа – отчаянно некрасивая. Такими бывают даже актрисы. Никто не скажет, что у Барбары Стрейзанд или Инны Чуриковой – классические черты лица. Но я поверю, что влюбиться в них можно запросто – магия таланта. А Марфа точно всем своим видом говорит: «Я знаю, что нехороша, и знаю, что не могу вам понравиться, это меня уже не обижает».

Марфе скоро исполнится тридцать, и я таю надежду, что с годами она станет приятнее внешне. Молодость многое вменяет в обязанность, а Марфа – безбожная саботажница. В ту пору, когда все девочки расцветают и – прошу прощения за параллель в этом случае – вылизывают себя как кошечки – Марфа с готовностью махнула на себя рукой, отдавая свободные минуты, чтобы помогать тем, кому в этот момент нужна была её помощь. Она всегда готова была возиться с этими бесчисленными котами и кошками, которых тащила в дом её мать – лечить их, кормить, убирать за ними…

Я привыкла видеть Марфу зимой в войлочных сапожках, в бесформенной курточке и в нелепом берете с помпончиком, с тяжелыми сумками в руках – счастье, в магазин завезли дешёвые куриные спинки! Хвостатое стадо будет сыто три дня!