– Я уже практически напал на след вашей картины, – говорил Дворжецкий, но ни уверенности, ни оптимизма в его голосе Михал не услышал.

– Да что вы говорите? И что за след?

– Самое главное, картина где-то здесь, в Польше!

– И где же?

– Пока сказать трудно. Но мне удалось выяснить, что «Всадника» у какого-то деляги купил пан Владислав Ковальский. Этот холостяк вел затворнический образ жизни, потом продал картину и уехал в Русь, где исчез. Не то погиб, не то еще что-то… – Откуда это все известно? – недоверчиво смотрел Михал на старика.

– Я разговаривал с кузеном Ковальского, паном Зигмундом. Он мне и поведал про картину. Ковальский думал, что это его родственник из Ягеллончиков изображен на полотне. Но затем все признали, что на картине явно литвин.

– Так, – кивнул Михал, – я же вам говорил, изображен на ней Самуль, князь Самуэль Кмитич.

– Но это знаем только мы, – развел руками Дворжецкий, – видите, какие странные бывают люди! Им плевать, что это работа самого Рембрандта, им главное своих родственников иметь на картинах! Возмутительное невежество! – Но это картина не кисти Рембрандта. Ее писал его ученик Вилли Дрозд, мой несвижский друг!

– Так, пан Радзивилл. Я вам верю. Но все же думают, что это именно Рембрандт!

– И кому продал этот Ковальский картину?

– Того его кузен не ведает. Но он поведал мне одну интересную информацию. Вроде кто-то сказал его брату, что на картине кто-то из панов Огинских. Поэтому есть подозрение, что Ковальский, до того как таинственно исчезнуть, продал картину кому-то из Огинских. По логике получается именно так.

– М-да, уж, – почесал подбородок Михал, – ниточка не то, чтобы очень заметная, но есть. Стало быть, нужно периодически связываться со всеми Огинскими?

– Так, – просиял пан Дворжецкий, – нужно списываться с ними! Может картина вскоре где-то у них и объявится! А может она уже у Огинских?

Несвижский князь лишь покачал головой. В принципе, какой-то просвет в самом деле появился, но ничего конкретного пока что так и не вырисовывалось. Оставалось лишь ждать да слать Огинским листы.

Михал вышел от Дворжецкого и зашагал по мокрой мостовой Королевской улицы. В польской столице только что прошел первый майский ливень с грозой. Брызги от проезжающих карет летели во все стороны, и прохожие в ужасе отпрыгивали, жались к стенам домов, чтобы их не заляпало грязной водой. Но Михал шел, не обращая на лужи и брызги никакого внимания. Он чувствовал странное равнодушие. Ему больше не хотелось разыскивать пропавшую картину «Литовский всадник» или пусть даже «Огненный всадник», как называл ее Рембрандт. Все это нынче казалось Несвижскому князю мелким, глупым, несвоевременным. Он думал о Вишневецком, о больном сыне Богусе и о вполне здоровом Алесе, который так похож на отца и растет живым и крепким юношей, не зная чей он сын на самом деле… Война, интриги из-за Собесского и Яна Казимира, здоровье детей, отношения с Катажиной… Михалу хотелось послать все это к черту и вернуться в те годы, когда его взор так радовали полотна голландских мастаков и сам он в тайне мечтал стать живописцем. Ну, хотя бы таким, как его друг Вилли Дрозд. Вилли Дрозд… сложивший голову в боях за свою родину, которую так любил, живя в своих голландиях и италиях! «А я занимаюсь всякой дребеденью, грязью, – думал Михал, хлюпая башмаками по лужам, – прав был Самуль Кмитич, не свободны мы, Радзивиллы! Ой, не свободны!»

Кмитич прощался с Еленой, стоя под сенью лап высокой старой ели в глубине леса. Он только и ощущал, что запах хвои и пряный аромат волос Елены. Где-то далеко, в лагере повстанцев Багрова заржали кони. Но ни Белова, ни Кмитич даже не обратили на это внимание. Кмитич сжал в ладонях её руку.