У меня появились лунатические ночные ритуалы: если какой-то звук или призрак звука будил меня и оставлял на милость больной ноги, я нашаривал костыли, выходил в гостиную, усаживался в кресло с откидной спинкой и глядел, как ночь движется по холмам Боготы, как в безоблачную погоду огни самолетов мигают зеленым и красным, как под утро, когда холодает, на оконном стекле выступает роса. Смятение поглотило не только ночи мои, но и дни. Даже месяцы спустя после гибели Лаверде хлопок дверью, шум выхлопной трубы или звук падения толстой книги под определенным углом на определенную поверхность ввергали меня в тоску и паранойю. В любой момент я мог безутешно разрыдаться без какой-либо причины. Рыдания обрушивались на меня без предупреждения: за столом во время обеда, рядом с родителями или с Аурой, в компании друзей, и к осознанию собственного нездоровья примешивался стыд. Поначалу кто-то всегда кидался обнимать меня, повторяя слова, которыми обычно утешают детей: «Уже всё, Антонио, уже всё». Со временем мои близкие привыкли к этим внезапным рыданиям, и слова утешения иссякли, объятия исчезли, а чувство стыда усилилось: стало очевидно, что я не только вызываю жалость, но и кажусь им нелепым. С посторонними людьми, от которых не приходилось ждать ни лояльности, ни сочувствия, было еще хуже. Во время одного из первых занятий после перерыва какой-то студент задал мне вопрос о взглядах Рудольфа фон Иеринга[18].

– Правосудие, – начал я, – имеет двойную эволюционную природу: в ее основе борьба индивида за уважение к его правам и борьба государства за насаждение среди граждан необходимого порядка.

– Значит, – сказал другой студент, – когда человек реагирует на опасность или нарушение своих прав, мы можем назвать его истинным создателем Права?

Я хотел заговорить о тех временах, когда право было частью религии, о тех далеких временах, когда еще не существовало различия между моралью, гигиеной, общественным и личным, – но не смог. Зарыдал, утирая глаза галстуком. Лекция была сорвана. Выходя, я услышал, как один студент говорит другому: «Бедняга. Ему не выкарабкаться».

Мне ставили этот диагноз не однажды. Однажды поздно вечером Аура вернулась домой с посиделок с подругами, которые в моем городе называют английским словом shower, подразумевая дождь подарков, которыми осыпают будущую мать. Она вошла очень тихо, наверняка стараясь не разбудить меня, но я не спал, а сидел и писал конспект занятия, посвященного этому самому фон Иерингу, ввергшему меня в очередной кризис.

– Почему бы тебе не поспать? – сказала она, скорее утвердительно, чем вопросительно.

– Я работаю, – сказал я. – Закончу и пойду спать.

Помню, как она сняла легкое пальто (нет, не пальто, скорее, плащ), повесила на спинку плетеного стула, облокотилась на дверной косяк, одной рукой поддерживая огромный живот, другой провела по волосам; это была долгая прелюдия, которую люди устраивают, когда не хотят говорить того, что собираются сказать, и надеются чудом освободиться от этой обязанности.

– О нас говорят.

– Кто?

– В университете. Не знаю, люди, студенты.

– А преподаватели?

– Не знаю. Студенты точно. Пойдем ляжем, я расскажу тебе.

– Не сейчас. Завтра. Сейчас мне надо работать.

– Уже больше двенадцати. Мы оба устали. Ты устал.

– У меня работа. Надо подготовиться к лекции.

– Но ты устал и не спишь, а если не спать, трудно готовиться.

Она посмотрела на меня в желтом свете столовой и спросила:

– Ты не выходил сегодня, да?

Я не ответил.

– Ты не мылся, – продолжала она. – Так и не оделся с утра, просидел тут целый день. Люди говорят, что тот случай изменил тебя, Антонио. Я говорю им, конечно, изменил, не надо быть идиотами, еще бы он тебя не изменил. Но, если хочешь знать, мне не нравится то, что я вижу.