Но долго стоять ошарашенной публике не пришлось. Менты, чекисты понаехали. Пожарники прирулили. Народ с площади разогнали мухой. Пожарку к памятнику поближе подвели, лестницу выдвинули и мента по ней за бутылкой послали, радости последней лишить чтоб статую. Снял милиционер бутылочку с памятника, и хлеб, и огурчик, а затем руками дрожащими чекисту городскому главному всё передал. Вещдоки к делу политическому, тут же заведённому, приложили. Ну и давай копать, искать того, кто на гнусность пошёл такую? Город весь вверх ногами перевернули, опросили народу много.

Отца как на допрос утром вызвали, так и не отпускали до самого вечера, до темноты держали. Как-никак в ту проклятую ночь ближе всех он к памятнику находился. Отпустили бы его, конечно, да мы по глупому соображению детскому всё как есть испоганили. Порешили же, создания бестолковые, что не выпустят отца уже, коль так долго держат. Вот и пошли выручать его. «Если признаемся, – думали, – так нам как малолеткам сойдёт». Да не тут-то было. Жестоко просчитались мы и всю семью нашу глупостью погубили той. Как только признались, так и похватали тут же нас всех: и меня, и брата, и отца, и мать. Родителей своих мы так и не увидели больше, а как война началась – брат погиб. Детский дом, куда определили нас, разбомбило, и остался он под обломками лежать, так и не похороненный… И пошла моя жизнь как телега немазаная по тяжёлым ухабам судьбы в одиночестве. Очень даже не сладко было… В лагерях почитай полжизни.

Мужчина умолк и закурил. Чувствовалось, что человек волнуется. Здорово, видно, воспоминания достали. Ну, а я в свою очередь с вопросами лезть в душу не стал. А после, когда в гостиницу определились да в ресторан пошли, то знакомство наше состоялось вполне.

Наблюдая за своим новым приятелем, я сделал вывод, что годы, проведённые в местах не столь отдалённых, почти не наложили отпечатка на его психику. Иван Петрович Карамзин, так звали моего нового друга, больше напоминал серьёзного снабженца, нежели представителя уголовного мира. Уголовный жаргон, который, словно соль, медленно въедается в сознание зеков и практически никогда не выветривается, определённо отсутствовал.

В тот памятный вечер услышал я много интересного. Когда же дело к закрытию подошло, и оставалось только по последней шлёпнуть, Иван Петрович, как бы закругляясь, ставя точку в такой прекрасной беседе, вновь к памятнику злополучному возвратился.

Покуривая и разглядывая его в окно, ткнул он указательным пальцем в изваяние:

– Каркалыга эта не одному мне жизнь покалечила. Во время войны упала она от сильного ветра и насмерть пришибла мужиков двух. А если учесть, что немцы не дошли до наших краёв и не бомбили ни разу город, то событие это необычное очень даже.

А ещё лет пять назад ослабли у статуи этой чёртовой крепления к постаменту. Ветерок подул и давай её взад-вперед раскачивать. Таращат люди глаза да смеются. Святыни-то эти в наши времена хоть и не отменили ещё, да в сознании людей они уже на ладан дышали. Но зато первый секретарь райкома как узнал, что Ленин шатается, как малохольный, от инфаркта чуть не скончался. Всех на уши поднял: и надо кого, и кого не надо.

Менты и чекисты, правда, не свирепствовали – времена-то не те. Со всеми вместе стояли они да на представление интересное поглядывали. Зато начальникам стройуправлений здорово попотеть пришлось. Струхнули не на шутку ребята. Понимали партийные товарищи: кто оплошность допустит в таком деле важном, тот на зуб первому секретарю попадёт как пить дать, и прощай работёнка сладкая.