Юнец терпел процедуру с замечательным стоицизмом, но, в конце концов, вынужден был отшатнуться и отступить на пару шагов.

− Князь, прошу вас, поговорите со мною, − попросил император, продолжая хладнокровно улыбаться. – Я даю вам слово, что больше никто не будет прерывать нашу с вами беседу.

Суворов открыл глаза и мгновенно перестал паясничать.

− Что же, это совсем другое дело, ваше императорское величество. А теперь послушайте, как обстоит дело с англичанами и французами, а также другими удивительными народностями, встреченных нами на пути в Индию.

Когда мы вышли от императора, Суворов начал резвиться пуще прежнего. Во все времена это означало у него плохое настроение, которое он стремился таким образом выплеснуть на окружающих, только не на всех, а только тех, кто был причастен к источнику его раздражения. То есть, он начал подшучивать и чудить над придворными и дворцовыми слугами.

Так, встретив обер-шталмейстера, он принялся истово кланяться ему, как когда-то истопнику Павла Первого, затем схватил за плечи и расцеловал в обе щеки.

– Что вы, ваше сиятельство, ваша светлость… – бормотал испуганный и смущенный служитель. – Я же так, мимо проходил.

– Помилуй Бог, субординацию и экзерцицию надо соблюдать! – кричал Александр Васильевич, продолжая тискать ни в чем не повинного сотрудника царской резиденции.

Наконец, он отпустил его, но продолжая идти к выходу, чуть ли не бросался в ноги каждому встречному чину, пусть и самому низкому.

– Субординация – мать порядка, не сметь нарушать! – кричал он на весь дворец своим громким басом.

Наверняка императору уже поспешили донести о его проделках, а это самодержцу вряд ли понравилось. Все-таки главной причиной скверного настроения Суворова, по большей части, как раз и был император.

Поначалу, когда мы продолжили беседу в зале приемов, он внимательно слушал полководца, даже поручая вести небольшие заметки секретарю, сидевшему за пузатым столиком неподалеку. Я уже успел порадоваться за Суворова, посчитав произошедшее с молодым фаворитом простым недоразумением. Наконец-то Александр Васильевич сможет наладить отношения с высшим руководством, умиротворенно думал я, видя, как царь, подобно покладистому ученику, слушает выступление генералиссимуса. Нашему великому старику не всегда везло с Екатериной, потом было тяжко с Павлом, может, хоть со своим тезкой Александром создастся рабочая обстановка? В конце концов, когда Суворов уже рисковал жизнью в сражениях за Родину, нынешний царь еще пешком под стол бегал, должен же он теперь относиться с почтением к заслуженному воину?

Но когда Суворов закончил, великий самодержец помолчал и спросил:

– Князь, вестимо ли вам о политике миролюбия и благочинности, провозглашенной нами не так давно?

К чему это спрашивать о пацифизме боевого генерала, получившего кучу ран на войне? Я насторожился, почуяв во вполне невинном вопросе императора некий подвох. Александр Васильевич тоже поглядел на императора, стараясь проникнуть за невинный фасад его радушной улыбки и ответил:

– Еще как, мы, солдаты, для того ведь и воюем, чтобы достичь мира.

Кивнув, словно он и не ждал другого ответа, царь сказал, сменяя добродушную ухмылку на ожесточенный острозубый оскал:

– Тогда можете ли вы обещать, князь, что впредь будете стараться сохранять добрососедские отношения с другими странами, ближними и дальними? Знаете, какой вихрь вызвал наш поход на юг в Европе? Нам сейчас нужно утихомирить поднявшуюся бурю, иначе вместо революционной Франции монархи на западе создадут новую коалицию, но уже против России!