Банкам он не доверял, хотя однажды уступил настояниям жены и отнес туда на хранение трехмесячное жалование. Теперь его мысли то и дело перескакивали на эту сумму – он гнал их подальше, пытаясь думать о том, как же он умудрился проиграть столь большие деньги. Какие именно, он не знал – учета проигранным деньгам давно не велось, а играл он, как ему казалось, по маленькой.

Обычно он клал деньги или в ящик стола, который всегда запирал, или в столь же тщательно запиравшийся потайной шкафчик внутри стенного шкафа. Он искренне считал, что любых людей, даже домашних, нельзя провоцировать на нехорошие поступки, а потому не нужно давать им даже минимальную возможность присвоить деньги. Или подумать об этом.

На столе лежала немалая сумма – около тысячи на ассигнации и шестьдесят золотых империалов. Это, как только что выяснилось, были все его наличные средства. Правда, скоро предвиделось жалование – однако Ксенофонта Ильича беспокоили масштабные планы супруги на летние каникулы. Анна Мария была намерена съездить летом в Ниццу, что, безусловно, требовало существенных расходов. Супруга была в Ницце лишь однажды, в ранней юности, и всегда с упоением вспоминала роскошный особняк на берегу моря, в котором они жили с родителями. Сейчас она рассчитывала на ничуть не худшие условия, чем тогда. Чем несказанно пугала мужа.

Сам Ксенофонт Ильич с гораздо большим удовольствием уехал бы на все каникулы в старое родовое поместье Пешево под Костромой, принадлежавшее его матери и доставшееся ему в наследство. В поместье, которое насчитывало от силы десяток домов, можно было бездумно бродить босиком по лугам, купаться в пруду вместе с деревенскими мальчишками и в охотку колоть по утрам дрова.

В принципе, с учетом банковского вклада и предстоящего жалования за два отпускных месяца, денег на отдых хватало. Но ему хотелось играть. Причем играть всерьез – с крупными ставками, от которых в нем зарождался настоящий охотничий азарт: чувство, которое он ценил больше всего в жизни. Для того, чтобы играть свободно и не ощущать себя скованным глупыми рамками, ему нужно было иметь в кармане минимум тысячу, а лучше две.

Остановиться он не мог. Увлекшись игрой год назад, он несколько раз пытался бросить, ударялся в работу, гулял с дочерью, запирался в кабинете, даже несколько раз напивался. Все было бесполезно. Страшный червь грыз его изнутри, как курильщика опия, пальцы зудились в предвкушении карт, по ночам снились пачки ассигнаций, небрежно бросаемые на стол… Ксенофонт Ильич был серьезно болен игрой.

Ему нужно было писать отчетную ведомость: учебный год подходил к завершению, скоро он должен был ехать в министерство с докладом. Вместо этого он поглядывал на часы и лениво убеждал себя пропустить сегодняшнюю игру. Накануне он ушел с позором – в кармане не осталось даже гривенника на извозчика, пришлось добираться в темноте пешком. Попросить взаймы было стыдно.

В надежде успокоить нервы, он открыл шкафчик, налил стопку зубровки и выпил. Жидкость огненным шаром прокатилась по телу, но облегчения не принесла. Играть захотелось еще больше. Он задумчиво почесал лысеющую голову.

– Да гори оно все огнем! – наконец злобно сказал он и принялся аккуратно раскладывать деньги по карманам сюртука. Империалы оттянули боковые карманы – он с сомнением посмотрел на них и оставил у себя только двадцать монет, спрятав остальные в стол.

Отперев дверь, он крикнул:

– Марфа!

– Да, Ксенофонт Ильич, – девушка появилась сразу, как будто ждала его в коридоре.

– Принеси чаю, и найди извозчика. Съезжу к Лощицу. Буду поздно, ужин не оставляй.