Повернулись, побрели обратно к станции. Ага стал прыгать в подтаявшие сугробы по сторонам дороги, пытался сорвать веточку с сосны, передразнивал ворон, сидящих на заборах дач.

– Кар-р! Кар-р! Кар-рлуша! Папа Кар-рла! – кричал он.

– Кар-рабах! – ответила одна из ворон.

И Ага сразу притих. Понурившись, побрёл к станции.

В следующие два дня Ага не выходил из дома. Лежал на диване и листал книжки, доставая их с полок, из-под дивана, шкафа. Раскрывал на любой странице и читал Сеттон-Томпсона, Даррэла, Киплинга. Другие попадавшиеся ему книги, даже юмористические или детективные, безжалостно отбрасывал в сторону.

На третий день вышел погулять, поехал в центр.

И когда Анаит, вернувшись домой поздно вечером, ещё с порога прокричала: «Победа! Представляешь, они подписали декларацию!», – она заметила, что Ага понурившись сидит посреди комнаты в куртке, шапочке, мокрых ботинках, от них по полу растеклись лужи.

– Выходил на улицу? Гулял? – весело спросила она, снимая с его головы шапочку и протягивая бутерброд с колбасой, принесённой из буфета московского Белого дома.

Ага кивнул.

– Что интересного видел? – спросила Анаит так же весело.

– В Елисеевском видел медведя.

– Медведя? – удивилась Анаит.

– Северо-американский подвид бурого медведя, – пояснил Ага.

– Что ещё видел? – растерянно смотрела на него Анаит.

– Погулял по Тверскому. Видел там много стариков и старушек. На скамейке с ними посидел. На дереве увидел белку. Обыкновенную, с облезлым хвостом. Были бы у меня орешки, покормил бы. У Маяковского свернул во двор, оттуда выскочила собака, похожая на собаку Баскервилей. Прыгнула в чёрную «Волгу» и умчалась в сторону Кремля.

– Хватит! – нахмурилась Анаит.

– Почему? – пожал плечами Ага. – Ты же меня спрашиваешь, что я видел? Вот я и отвечаю. А когда проходил мимо какой-то компании, советско-индийской, там в витрине сидел человек с пёстрой лентой на голове.

– Конан Дойл! – улыбнулась Анаит. – А в метро спускался? Может, там ты увидел свою любимую Багиру? Чёрную как ночь?

– Нет, Багиру не видел, – покачал головой Ага. – Но видел птичку колибри, красно-сине-зелёную. Она влетела в туннель на станции метро Маяковская, а когда я поднялся в город на станции Свердлова, она уже была там, сидела на голове Карла Маркса.

– А на Манежной был? Митинг видел? Я там была…

– На Манежной был, митинг видел, но тебя не видел. И на Маяковской видел митинг, и на Пушкинской. Когда шёл по набережной, по Москва-реке плыли крокодилы, сто зелёных крокодилов плыли на митинг против серых крокодилов.

– По-моему, ты заболел! – Анаит подошла к нему, потрогала лоб. – Холодный. Что всё-таки с тобой?

– Мне плохо, – сказал Ага. – Не знаю, как жить дальше. С людьми очень трудно. Всех жаль. И армян, и азербайджанцев, и латышей, и литовцев, и москвичей – всех! С ума все посходили!

– Подожди! – вскочила Анаит и выбежала за дверь. Вернулась с котёночком на руках, рыженьким, в белых пятнышках.

– У Лакшиных взяла, – сказала она. – Налей ему молока.

Ага принёс блюдце, налил из пакета молока, стал смотреть, как котёнок аккуратно лакает с блюдца, сладко причмокивая.

– Смешной! – сказал Ага. – Но отнеси обратно, наверное, он Лакшиным самим нужен.

Вдруг скрипнула форточка. Анаит и Ага повернулись к окну. На форточке сидел воробей. Чирикнул, свистнул и улетел.

– По-моему, он как-то по особому, по-весеннему чирикнул! – сказал Ага.

– Именно – по-весеннему! – согласилась Анаит.

И оба наконец улыбнулись друг другу.

– Ага, посмотри, сколько на термометре? – осипшим голосом сказала Анаит, высовывая взлохмаченную кудрявую головку из-под старенькой мерлушковой шубы, под которой она проспала эту жутко холодную ночь.