Обель, почти не моргая, смотрит в пол. С каждым вздохом его тело будто теряет остатки сил. Даже в призрачном свете подземелья я вижу, как сияют от удовольствия глаза Минноу – он счастлив наблюдать унижение бывшего чернильщика.

– Он должен выглядеть прилично, – со змеиной улыбкой сообщает мне Минноу. – Вымой его и раскрась, обнови метки. Мне плевать, как ты это сделаешь. Просто выполняй приказ. У тебя три дня. – Я в замешательстве бросаю взгляд на Обеля и удивлённо смотрю на Минноу. Он злорадно ухмыляется. – Работай, чернильщица, покажи нам своё искусство.

Не добавив ни слова, Минноу уходит. Мел, заметно обескураженная, неотрывно смотрит вслед Минноу. Спустя всего несколько минут охранник приносит еду – хорошую, настоящую еду, не тюремную баланду.

– Я вернусь за тобой вечером, – произносит Мел.

Ей хочется сказать что-то ещё или даже остаться, однако она лишь качает головой и уходит. Охранник отпирает решётку, и я вхожу в камеру. Искренне надеюсь, что успею привести Обеля в порядок.

Но что ему предстоит, я даже не догадываюсь.

Я прошу принести горячую воду, чистые полотенца и маслá для кожи… и отмываю Обеля.

«Кожа. Как часто мне приходится заботиться о коже».

Я втирала душистое масло в папины ослабевшие руки, чтобы татуировки на его иссохшей, морщинистой коже не тускнели.

Помню, как Оскар коснулся моих пальцев в тот день, когда мы впервые встретились, как он сжал мою руку, повёл за собой, прочь от родившихся в музее вопросов. Мы пили кофе в маленькой кофейне с запотевшими окнами, говорили полунамёками, раздумывая, можно ли открыться друг другу.

«Хватит. Нельзя о нём думать».

Я помню первую метку, которую нарисовала под пристальным взглядом Обеля. Мне до сих пор приятно вспоминать, как пощёлкивал и жужжал аппарат, когда я левой рукой придерживала бледную кожу той женщины, а правой наносила чернилами рисунок – листик в память о младенце. Запретный знак в память о потерянной жизни. Обель закрыл глаза на правила. Сделал меня соучастницей. Вовлёк в паутину сопротивления в надежде, что я помогу ему сплести из разрозненных нитей нечто достойное.

Разбитая чашка порезала мне ладонь, в раковине с посудой – кровь…

Кожа Галл покрывается волдырями – девочка пыталась сделать себе татуировку золой и…

Карл сильной рукой тянет меня к себе, мы спорим, он стискивает моё плечо, а я оступаюсь и падаю…

Мама купает меня, ополаскивает нежную кожу. Пахнет лавандой…

Метки проявляются на мне сами собой, рассказывают мне мою же историю прежде, чем я понимаю, какой она будет…

Вот о чём я вспоминаю за работой, лишь бы не думать об Обеле.

Я ухаживаю за ним, как будто он незнакомец, клиент в студии чернильщика. Как будто я вернулась в прошлое, когда мы теряли папу, – он исчезал постепенно, пока совсем не пропал, не растворился, и нам остались лишь намёки, воспоминания об ароматах.

Но сейчас всё иначе. Обель не умирает. Два долгих дня я смываю грязь с его кожи, кормлю хлебом и кусочками яблок, даю пить воду и пиво. Когда уходит въевшаяся в кожу грязь и сажа, Обель понемногу возвращается к жизни. Он выпрямляет спину, вгрызается в яблоко, сок которого стекает и капает с его подбородка. И вот уже Обель расправил плечи, его взгляд прояснился, старый друг шепчет моё имя. Я угрюмо усмехаюсь: «Как тебе такое возвращение из мира мёртвых, Лонгсайт?»

Охранники приносят Обелю лечебную мазь для израненной кожи, щипчики для ногтей и чистую одежду.

На второй день я спрашиваю:

– Почему ты до сих пор в тюрьме. Зачем? Ради какой цели?

– Не знаю, – едва слышно бормочет он. – Не представляю.

В чернильной тьме раздаётся грубый смех – хохочет Коннор Дрю.