– Ты собираешься в этих вшивых лохмотьях рядом лечь? – возмутилась Бестия, разглядывая зелёный «плащ» Шпаны. Она приняла из его рук «пастель» и застелила лавку.

– Не собирался вовсе рядом ложиться. Да и как тут рядом улечься… если только на столе? Спи. Я буду ждать, когда одежда высохнет.

– Боишься, что украдут? Кто ночью по подвалам шастает?

– Такие как мы, поверь.

– А каким ты мне будешь братом? – Алька растянулась на одеяле и зевнула. – Пусть не родным, а то, когда стану женщиной, вдруг понравишься, влюблюсь. – Она театрально взмахнула рукой. – Ты мне сейчас нравишься, что будет дальше. Даже не знаю, как рассудить – брат ты мне или… сват.

– У меня есть девочка, – сообщил Шпана и сел на стол. – Нормальные сёстры в братьев не влюбляются.

В итоге – Алька долго рыдала, а Данила успокаивал, расписывая на своём лице клоунские сюжеты с идиотскими голосами.

– Не брат ты, а гад, – нарыдавшись чуть ли не до бессилия заявила Бестия, откинула одеяло и легла на поролон, свисающий с обеих сторон лавки, начала смешно икать и сплёвывать, словно шелуху от семечек.

– Так ты влюбилась, и поэтому следила за мной? Ты ещё маленькая, а я другую девочку люблю.

– Мне тринадцать, не маленькая. И ничего не влюбилась. Говорю, на брата похож. И хочу, чтобы ты стал моим братом.

– Запутала ты меня, – пробубнил Данила. – Влюблюсь не влюблюсь, брат не брат… акробат. Спи давай, не доросшая «когда-стану-женщиной».

Данила накрыл Бестию одеялом.

Засыпая, она произнесла:

– Утопиться хочу.

***

Шпана сидел на столе, смотрел на огонёк догорающей свечи. В подвале плыла умиротворённая тишина, изредка нарушалась крысиным писком и шуршанием. Данила вслушивался в каждый шорох: не хотелось остаться без одежды; он немного замёрз и жутко клонило в сон, ведь всю ночь просидел на поролоне в ногах у Бестии: мог бы и на столе посидеть, но на поролоне как-то мягче. Данила потянулся рукой и нежно погладил Альку по волосам.

– Ещё, – простонала Бестия.

Данила ещё раз провёл ладонью по чёрной разлохмаченной гриве. И только оторвал руку, услышал:

– Ещё, ещё давай, нежности хочу.

Он взбесился, но не выказал этого, продолжил гладить сухие густые волосы. Неизвестно сколько прошло времени, но не меньше получаса.

– Алька спишь. У меня рука отсохла. – Слух уловил громкое сопение. Данила убрал ладонь от головы Бестии.

– Куда-а? – запищала та. – На место поставь и гладь.

– Спи. У меня рука в сухую ветку превратилась.

– Кидаю брату клич презрения.

– Что кидаешь?

– Гладь. А то не рука, а уши отсохнут.

– Когда заснёшь, рот булавкой застегну. – Шпана продолжил водить ладонью по чёрной головушке – этой… мелкой… ведьмухи.

– Ой, ой, булавку откуда достанешь-то? В клоаке носишь, заранее припрятал? А-а, поняла, к ментам попадёшь – наручники откроешь или вены вскроешь? Хи, хи, глупый.

– Спи! – рявкнул Данила. – Чучело.

– Бестия.

– Да-а, – Данила качал головой, – действительно, именно так.

– Верёвку с мылом дать, женишок.

– В клоаке носишь?

Только что умирающая от усталости, разговаривающая сквозь сон Алька подскочила на лежанке, будто бы выскочила из-под мощной пружины. Глаза уставились на волосы Шпаны, советовались с мыслями: взять свечу и поджечь или просто – снисходительно простить?

– Повторюшка парень хрюшка. Хрюн небритый. – Бестия снова легла, потянула одеяло на плечи и повернулась к стене.

– Так брат или женишок? – осведомился Данила.

– Десятиродный семибрат. И женишком тоже маячишь.

– Давай договоримся – я брат, ты сестра. Сама так сказала. Короче, поднимайся.

– Отвали, квазимодо. Не, ну ты приятный квазимодо, не ссы.

– А по губам. – Данила начал щекотать. Алька заорала так, что, наверное, все люди дома с испугу из окон повыпрыгивали, а крысы подвала нашли старые верёвки и все до одной повесились. Ладонь Данилы накрыла голосистую «сирену».