Четверо парней не отставали, тыкали перед собой ножами, попадали Димке то в ногу, то в ягодицу, то в спину.

Жаворонка охватил нешуточный ужас. Он понял, что это конец – смерть без шанса. Даже если кто-то откроет дверь, даже если преследовавшие парни остановятся, даже если вызовут скорую помощь – ему ничем не помочь. Слишком много глубоких ран, слишком много вытекло крови. Жаворонок чувствовал – силы иссякают, жизнь покидает. Эх, был бы нож! И тогда развернулся, и кинулся бы на врагов, ухватился за одного и резал бы его и резал, до тех пор, пока чувства не покинули. Унёс бы одного с собой в могилу. Не так обидно было бы.

Оставался пятый этаж. Последняя искорка надежды теплилась и кричала, что хочет жить. Вдруг всё-таки случится чудо. Но, если там сейчас никто не откроет – его добьют десятками жалящих ударов грозной стали. Жаворонок забарабанил кулаками в дальнюю дверь, взывая о помощи, и получал глубокие ножевые раны в спину.

И всё-таки дверь открылась – когда Димка упал на колени, без чувств уткнувшись в неё лбом, а четверо парней стремглав выбегали из подъезда. В квартиру Жаворонок ввалился мёртвым, заливая пол кровью. Он так и не понял, за что с ним так обошлись: не избили, не подрезали, а казнили.

Данила открыл дверь квартиры. Только что приехал из Горького, куда ездил каждое лето на все три месяца и жил у тётки – родной сестры матери. Раньше, правда, гостил у бабки, но та лет пять как померла. Двоюродный брат Константин, сын тётки, старше Данилы на четыре года, взял над ним шефство и таскал с собой повсюду, словно собачонку на поводке.

Изобразив гримасу неприязни, Шпана вслушался: есть ли кто дома? Не хотелось сейчас видеть ни мать, ни сестру, ни тем более отчима. Данила оставил спортивную сумку возле порога, поочерёдно заглянул в комнаты, кладовку, туалет и облегчённо вздохнул: никого. Временное спокойствие в этом доме являло ему крохотное счастье. Улыбка скрасила лицо. Подпрыгнув и щёлкнув по люстре пальцем, Данила прошёл к окну в комнате, где коротают свои ночи мать и отчим. Соскучившиеся глаза смотрели на угловые окна второго этажа дома, расположенного перпендикулярно торцу его пятиэтажки. Наконец-то он увидит Ольгу, которую любил с четвёртого класса. Полюбил, как только увидел. С первого взгляда, когда появился в классе, перейдя из другой школы под конец учебного года. Кажется, в апреле.

Шпана минут двадцать не сводил глаз, надеясь увидеть свою любовь в окне её спальни. Не дождался. Кинув руку в пустоту с мыслями: всё равно не сегодня так завтра увидит, – он завалился на диван. Покачал головой с сожалением, которое выразилось морщинами на носу и приподнятой верхней губой. Данила мысленно бродил по последним дням проведённых в городе, где соединяются реки – Ока и Волга.

Четыре года назад Константин предложил – по большому секрету, можно сказать, смертельному, – залезть в форточку чужой квартиры и открыть дверь. Данила с искромётным рвением согласился. Ещё бы! Такие! пацаны доверили мало́му такое! дело. Да и как он мог подорвать доверие брата, который приводил его в свою компанию, где он не только знал о всех делах, но мог иногда потискать больших девок, а то и залезть под их юбки шаловливой ручонкой. Данила – невысокий, худенький, как шустрый мышонок легко и сноровисто пролезал в открытые форточки и впускал парней для свершения раздолья.

Сейчас Шпана заметно вытянулся – не измерялся, но выше метра восьмидесяти, – покрепчал и выглядел старше своих семнадцати лет и уже не тянул на десятиклассника. В последний год щетина на лице попёрла как у тридцатилетнего. В школу он пошёл в семь лет, но оставался на второй год, получив травму позвоночника после проделывания сальто с козырька подъезда в сугроб: приземлился спиной на спинку лавки, засыпанной снегом. Кражи квартир с участием Данилы продолжались четвёртое лето. Конечно, он уже не лазил по форточкам, а чаще стоял на шухере и помогал тащить вещи до машины.