А в искусстве любви девчонка оказалась столь искусной, что Олег Иваныч на время забыл, где находится.

Потом, лежа посреди овсяного поля, он смотрел в быстро светлеющее небо и ни о чем не думал. Просто наслаждался тишиной, покоем, пением жаворонка и юной красавицей, доверчиво прижавшейся к нему нагим жарким телом.

– Приходи еще, – поцеловав Олега в грудь, тихо попросила она. – За реку, на Фишовицу. Там усадьба. Спросишь Тоньку-Заразу. Это я и есть. Придешь?

– Не обещаю, – честно ответил Олег. – Кстати, а что это за крутой мен так настойчиво лапал тебя сегодня за столиком?

– Какой еще… Ах… – Тонька прикусила язык и прижалась теснее. – Это страшный человек, – прошептала она, – Тимоха Рысь, ушкуйник из Новгорода. Выспрашивал про богомольцев, кто там есть побогаче да куда путь держат.

– Ах, он смерд, холопья рожа! – выругался дознаватель. – Чаю, недоброе затеял, пес! А ну-ка, Тоня, с этого момента поподробнее…

– Боюсь я, боярин, – помолчав, призналась Тонька. – Тимоха сказал, ежели что – враз язык отрежет! Да ничего и не ведаю я боле. Иди лучше сюда, князь мой…

И вновь, уже в который раз, почувствовал Олег Иваныч еще не растраченный жар молодого Тонькиного тела.

– Еще… Еще, боярин… Еще… – изгибаясь, страстно стонала девчонка.

А над овсяным полем вставало желтое летнее солнце. Солнце одна тысяча четыреста семидесятого года.

Поутру отправились на пристань, толковать с Иваном Костромичом. Груженые струги купца тяжело покачивались в темных водах реки, словно жирные беломорские нерпы. Люди купца сновали взад и вперед по перекинутым на берег узким дощатым мостикам, что-то таскали, приколачивали, смолили. Видно, готовились к отплытию…

Иван встретил гостей приветливо, налил по чарке твореного вина, угостил пирогом с рыбой. Столковались, как и просил купец, за одну московскую деньгу, что соответствовало половине новгородской или псковской, но при этом до самого Новгорода – на купецких харчах. Иван поскреб затылок, повздыхал притворно и широко улыбнулся – ударили по рукам…

Солнце немилосердно жарило плечи, когда Олег и Гришаня надумали возвращаться на двор отца Филофея. Струги отправлялись завтра, и нужно было успеть подкрепиться, выспаться да помолиться за добрый путь в церкви Успения. Иван Костромич проводил гостей до берега, похлопал Олега Иваныча по спине, наказав не проспать – отплывать намечалось поутру рано…

Уходя, майор кинул случайный взгляд на скопление людей у корчмы Кривого Спиридона. Кто-то что-то кричал, кто-то ругался вполголоса, кто – плакал. Олег стукнул себя по лбу, вспомнив, что так и не предупредил боярыню Софью. Это ведь о ней выспрашивал вчера ушкуйник Тимоха Рысь, больше не о ком. Кто тут еще из богатых богомольцев имелся-то?

Прибавив шагу, Олег Иваныч с Гришаней быстро зашагали по узкой дороге, тянувшейся меж заборами из покосившихся кольев, мимо корчмы с коновязью с привязанными к ней лошадьми в сбруе. Судя по более чем приличному виду коней, днем вертеп Спиридона Кривого посещали и вполне достойные люди. Видно, функции вертепа корчма начинала выполнять ближе к ночи. Совсем как некоторые заведения во времена Олеговой юности: вечером – ресторан, днем – рабочая столовая.

Вокруг примыкавшей к коновязи ограде толпились чем-то возбужденные люди. Кто-то из приказчиков что-то выспрашивал у толстого рыжебородого дядьки в поношенном зипуне.

– Да от поутру выхожу с корчмы, гляжу – лежит… Прибитая, спаси Господи…

Толстяк размашисто перекрестился на маячившую вдалеке главу церкви Успения. Приказчик что-то тихо уточнил… Вообще, это сильно напомнило Олегу Иванычу процедуру первичного опроса свидетелей.