Моя уверенность, что Шарлеруа будет красивее пригорода, разбилась о гранитную плитку этого мрачного города. Придавленный черным закопченным каменным сапогом бефруа, он кашлял, кряхтел и предавался серым и унылым воспоминаниям. Его мысли мрачны, как и само небо над ним, и никогда он не испытывал особой радости от жизни – ни когда работали шахты и по гудку его жители спускались в забои, ни сейчас. Узкие улочки, под завязку заполненные арабскими магазинами, арабскими кафе и арабскими парикмахерскими, вьются вокруг этой громадины, Похоже, что здесь мало кто работает: подпирая стены, хозяева лавочек лениво провожают глазами прохожих, часами простаивая под порывами холодного ветра и изредка переговариваясь с друзьями.

Вырываясь из спирали улиц, попадаю на площадь, рассматриваю собор и пытаюсь найти аутентичное бельгийское кафе. Пока это сложно. Со стены одного из домов на меня печально смотрит Наполеон – похоже, это все, что осталось от героического прошлого города, не считая медной таблички, что в этом доме он жил несколько месяцев перед боем в Ватерлоо.

– Послушай, у тебя же такое удивительное прошлое! Наполеон, Ватерлоо! Великий полководец был здесь! Откуда столько пессимизма?! Почему у тебя депрессия?

– Ну и что, – пожимает он плечами, – какое мне до этого дело? Сегодня Наполеон, завтра кто-то другой… А чему радоваться? Не вижу повода…

Он откашливается, закуривает самокрутку, поднимает воротник шахтерской брезентовой куртки и поворачивается ко мне спиной. Обескураженная, откровенно не понимающая, где же я нахожусь – в Бельгии или же все-таки меня ночью занесло на Восток – я продолжаю исследовать город, который не меняет своего первого впечатления. Не спасает ни пассаж, ни прекрасный книжный магазин, ни букинистическая лавка со знаменитыми бельгийскими комиксами. Антикварный магазин закрыт на ключ, хотя внутри горит свет, под аккуратным звоночком мелкими буквами выписаны часы работы. Нажимаю кнопку, через несколько минут из глубины зала появляется пожилая сухопарая дама. Внимательно окинув меня взглядом сквозь витринное стекло, она приоткрывает дверь, ровно настолько, чтобы я могла протиснуться боком внутрь и приглашает войти.

Здесь, среди удивительных, но безумно дорогих старинных безделушек, я покупаю шоколад.

– Мадам не пожалеет – это шоколад, который производится только у нас еще с 1817 года, – быстро говорит хозяйка, упаковывая мне маленькую коробочку. Что-нибудь еще, мадам? – спрашивает она так, для поддержания сервиса на хорошем уровне.

– Нет, благодарю, вас, мадам. Разрешите, я просто посмотрю?

– Конечно, мадам, – отвечает мне хозяйка магазина, но в голосе я читаю разочарование и напряженность, словно там, на втором этаже на плите у нее кипит суп, и я отвлекла ее от кухонного священнодействия, да при этом ничего не купила. Пять евро за четыре крошечные конфетки – не в счет.

Рассмотреть многое не удается: хозяйка, переминаясь с ноги на ногу, фактически ждет меня у дверей, я прощаюсь.

Стеклянная створка вновь приоткрывается ровно настолько, чтобы я опять протиснулась боком, но уже в обратном направлении – на улицу. Магазинчик явно относится ко вражескому стану, учитывая, что он единственный не восточный на несколько улиц. За спиной я слышу поворот ключа.

Опять площадь, визуально разделяющая шахтерскую столицу на две части. Эта демонстрирует современность, правда, тоже слегка уже устаревшую – эпоха 70-х: рубленные монументальные здания, безликие коробки, в которых, по задумкам архитекторов, ничего не должно отвлекать от созерцания картин, фотографий или других произведений искусства. Памятник шахтерам тоже выполнен в этом стиле. Откровенно говоря, огромные торчащие из куба позеленевшие от влаги медные руки, тянущиеся к небу, служат последним штрихом, завершающим образ города, который никогда не мог с уверенностью сказать, чей он – поскольку спокойно отдавал свою территорию испанцам, австрийцам, французам, итальянцам, а теперь жителям далекого Востока.