По утрам Юлианна распахивала дверь своей комнаты, включала восточную музыку и делала йогу. Потом она обязательно пила кофе и читала книгу, всегда нон-фикшн и всегда, я засекала, ровно сорок минут. Она всегда ходила дома в полосатых штанах с низкой мотней, и мне неловко было, как обычно, носить футболку и трусы, я обошла пять магазинов белья, чтобы найти похожие штаны, но в итоге купила простые большие фиолетовые треники. Мне нравилось, что рядом со мной появился человек, полный ритуалов. Однажды Юлианна постучалась и спросила, не нужны ли мне блэкаут-шторы. «В эти белые ночи, наверное, невозможно спать», – сказала она и улыбнулась. Я соврала, что сплю в маске.

Я выбиралась из дома к двенадцати и шла одним и тем же маршрутом – по набережной, мимо Обуховской больницы, в честь которой психиатрические клиники начали называть желтыми домами, мимо Сенного рынка, мимо маленькой кофейни с вкусным бамблом, по перекресткам мимо красных протестных граффити, которые уже трижды закрашивали, в «Подписные издания». Там я созванивалась с единственной своей клиенткой – добрая мясистая Лидия продавала картины изо мха и всю свою жизнь строила вокруг него. Когда она говорила про мох, казалось, будто кто-то задышал после года на искусственной вентиляции. Я думала, что это наверняка понравилось бы моей матери, в этом есть поэзия и деньги. Лидия сказала: «За мхом нужно ухаживать, как за животным». Я предложила снять об этом смешное видео. Лидия расхохоталась, и мы попрощались. Двое женщин и мужчина за соседним столиком обсуждали чье-то поступление в магистратуру в Италии: аелтс придется сдавать в Казахстане, со счетами еще нужно будет разобраться, зато ВНЖ сразу на четыре года, а потом и паспорт. Женщина чавкала маффином и говорила: «Я рада, что она сдалась в итоге, быстро это все не закончится». Мужчина разворачивал и заворачивал рукав рубашки: «Будет только хуже». Он говорил о закрытых границах и всеобщей мобилизации, о срочниках и повестках, а я слушала жадно, как трукрайм-подкаст, и изо всех сил боялась, что в конце услышу что-нибудь ободряющее, мне хотелось, чтобы он продолжал, пока я не разрешу ему остановиться.

Когда все началось, я проснулась от гула – и что-то в этом гуле было непривычным. Голова была тяжелой и мягкой – гудело не только во мне. Их было много: они орали – голосами женскими, мужскими, детскими, голосами чаек и ослов, пищали как мыши и лаяли как лисы. Я села на кровати и ничего не увидела: даже после рассвета во дворе-колодце, куда выходили окна спальни в квартире Кирилла, не было солнца. Светился только экран телефона. Я закрыла глаза и надавила на них, чтобы увидеть цветные разводы. Я легла и накрылась одеялом с головой. Рука протащила телефон под одеяло. Я свайпала. Кирилл был уже на смене, я написала ему: «Ты видел?» – хотя знала, что он недоступен. Я свайпала. Я вдруг поняла, что у меня нет друзей – и никому, кроме Кирилла, я сейчас не могу написать: «Ты видел?» – чтобы это не выглядело странным. Я надела красный свитер, красную шапку и вышла на улицу. Негде было укрыться от крика, но я чувствовала себя так, будто залезла в теплую губку для мытья посуды, меня комфортно подоткнули со всех сторон, я была дома, и дом этот был кошмарным, но очень понятным, я могла бы перемещаться по нему вслепую. Все, что я носила в себе, развернулось теперь на мир, стало общим. Сердце стучало сильнее, чем обычно, и я чувствовала это в висках. Мусоровоз огромной клешней переворачивал баки и с грохотом вываливал в себя содержимое.

Я вызвала такси и зачем-то поехала в «Шоколадницу» на другом конце Невского. Мы с водителем одинаково внимательно слушали радио, и, кажется, нам одинаково сильно хотелось поговорить. Все прохожие смотрели в телефоны, и я подумала: «Теперь мы заодно». Я заказала большой капучино и села рядом с женщиной в красном шарфе, перед ней стояла большая тарелка «Цезаря», она натыкала лист на вилку, подносила ее ко рту, клала обратно, отодвигала салат, сидела неподвижно несколько минут, снова пододвигала тарелку и брала вилку, а глаза у нее были опухшие и блестящие. Я написала на салфетке: «Знаю, что вы чувствуете, если захотите поговорить об этом, вы можете мне написать». Я сложила салфетку в треугольник и десять раз представила, как именно положу ее на стол, когда буду выходить. Салфетку я унесла с собой и выбросила в мусорку на Гостином дворе. Рядом стояла полицейская машина с открытыми дверями – из нее на полную громкость звучала «Любэ».