Нас навестил тогда папин брат – дядя Петя. Военный летчик, он щедро накрыл стол всякими гостинцами, а в мои, дрожащие от сладостного волнения, руки вложил свой армейский пистолет, разумеется, незаряженный. После войны этот дядя скоро умер, "сгорел", по словам мамы, от водки с перцем. Впрочем, может, и не по этой причине – у мамы, что станет понятно из дальнейшего повествования, позже сложилось стойкое предубеждение к папиной родне. Дедушку перевели в село Севериновку, соседнего Ямпольского района и мы все перебрались туда. Через несколько лет баба продала вильшанскую садыбу и больше я там никогда не был.

    На новом месте мы поселились в ветхом казенном домишке, в котором, кроме нашего жилья, находилось еще и помещение, где дед исправно осуществлял свои исцеляющие функции. Из-за постоянного дефицита простейших медикаментов, ему нередко приходилось прописывать своим пациентам порошки из обыкновенной питьевой соды. Это вынужденное шарлатанство приносило, однако, поразительные результаты: попринимав их, больные быстро, как правило, выздоравливали, а авторитет деда как искусного целителя или, как сейчас бы сказали – его рейтинг – неуклонно рос. Да… Велика сила самовнушения…

    Наш казенный дом разместился в самом центре села, неподалеку от школы и небольшого подобия парка с растущими в нем, остро пахнущими хвоей, ярко-зелёными соснами. Эти, поразившие меня, душистые деревья я увидел здесь впервые. Рядом с селом находился, тоже впервые увиденный мною, лес с кустами цветущего шиповника, зарослями каких-то ярко-красных ягод, пересекаемый глубокими оврагами. Я не просто бродил, забираясь в самые укромные его чащобы, но и выполнял важную для семьи работу: в выданный бабой огромный мешок я собирал шуршащие, в неописуемом количестве, под ногами сухие осенние листья, которыми дома топили плиту и печь.

    Жили мы, пожалуй, даже беднее, чем раньше, хотя, может быть, мне теперь просто реальнее воспринимается то, чего, по малолетству, я не понимал раньше. Спал я на самодельном, сложенном из неструганных досок, положенных на кирпичи, топчане. Осенью и зимой ходил в пестрой, из-за многочисленных разноцветных заплат, кацавейке – телогрейке, то есть.

   В этой кацавейке я предстал перед первой в своей жизни новогодней елкой. Баба поскребла по сусекам и сварила из черной муки вареники с картошкой, которые и стали для этой елки праздничным украшением, а для меня – праздничным, которого я не мог дождаться – ужином…    Ярким солнечным днем начинающегося лета впервые вышла на улицу моя тётя. Одетая в желтую шёлковую блузку и, кажется, белую, тщательно отлаженную юбку, она, с широкой радостной улыбкой, бодро хромала рядом со мной по просёлочной дороге, любуясь цветами, травой, бескрайним солнечным миром. Более счастливого лица, чем тогда у нее, трудно, пожалуй, представить. Через некоторое время тётя уехала в Одессу и устроилась медсестрой в одном из санаториев в Куяльнике.

   Вернулись к мирной жизни два моих уцелевших в пламени войны дяди: перенесший контузию Левко и раненый в Австрии Семен. Удивительно, как могли родиться у бабы два таких совершенно не похожих сына.

    Широкоплечий, высокого роста и, поэтому, слегка сутулый, дядя Левко был от рождения поразительно скромным и застенчивым. Он смущался всех, даже краснел при разговоре с детьми. Рассказывали, что до войны он ездил поступать в Одесский медицинский институт, однако, пообщавшись с такими же как и он, но городскими абитуриентами с портфелями, застеснялся до такой степени, что даже не начав сдавать вступительные экзамены, позорно капитулировал и сбежал домой. А жаль… Был это очень умный человек и широко эрудированный медик, который, будучи обыкновенным фельдшером, разбирался в лечебном деле, по общему мнению, намного лучше врачей. Удивительная скромность и медицинское искусство всегда гарантировали ему уважение и почёт у его пациентов. Я думаю, что сложись все иначе, из него вышел бы настоящий медицинский ученый…