Перед сном мама или баба регулярно тащили меня к этой речушке мыть ноги, а по ночам в ней устраивали громкие концерты лягушки.

    Жили мы в аккуратно выбеленной, с маленькими окошками, крытой камышом или – по-украински, "очеретом" – хате. Ее заботливо подмазываемые глиной полы всегда посыпались травой или – зимой – душистым сеном. Особенно обильно украшалась хата всякой зеленью в летний праздник Русалы. Я сильно его недолюбливал, поскольку баба Надя, дабы пресечь мои возможные отлучки, постоянно страдала меня тем, что меня защекочут до смерти, именно в этот день, русалки.

    Со всех сторон хата была окружена выкрашенной в черную сажу призьбою, то есть, завалинкой. На этой призьбе, в большой миске, подогревали летом на солнце воду, в которой я купался. Однажды, войдя во вкус, я не утерпел и сильно желая принять ванну, забрался в миску самостоятельно. Результат был плачевный в прямом смысле этого слова – я тут же опрокинулся на землю и разразился ревом на всю округу.

    Рядом с хатой стояла шопа – то есть, сарай, а точнее, хлев, в котором находились корова и, кажется, несколько овец. Зимой ягнятки жили прямо в хате, бодались, прыгали, чем доставляли мне много радости.

    Вся садыба была огорожена сложенным из крупного, поросшего зеленым мхом камня, муром. Вокруг хаты – иначе, что бы это была за Украина – густо росли фруктовые деревья. Но настоящий садок находился внизу, в долине, в которой протекал источник с необычайно вкусной и холодной водой, им пользовались все в округе. Садок был достаточно большой, с кустами бузины и огромными папоротниками. Все это тоже было обнесено замшелым муром, через который нужно было перелезать. Зеленые большие камни в изобилии присутствовали и в саду, а в целом, он носил диковатый и слегка пугающий вид, особенно для меня: я постоянно любил забираться в наиболее сырые и укромные его участки, мучительно преодолевая страх перед клятвенными бабушкиными заверениями, что обязательно буду укушен гадюкой, которая там живет. Садок, вместе с такими же соседскими, был на пологом месте, вверху он упирался в сельскую улицу, по внизу опускался прямо к реке.

    Удивительно остро помнятся, до сих пор, запахи: упавших ночью и подгнивающих плодов, мокрых от дождя или ночной росы травы и лопухов, бузины, зеленого мха на камнях, улиток, за которыми я постоянно охотился, запах самой земли и свежего воздуха. Особенно вспоминаются запахи осени: в каждой садыбе коптились, в специально выкопанных углублениях, на деревянных решетках, крупные, будто покрытые синеватым инеем, сливы – готовился на зиму чернослив. Только что схваченный с решетки, он представлял собой удивительное лакомство. С годами ощущение запахов постепенно утрачивалось и теперь мне кажется, что мир вообще перестал пахнуть. Очевидно, это не следствие каких-то экологических катаклизмов, а просто притупление способности обоняния, той способности, которая тоже служит в детстве одним из действенных средств познания мира.

    Бегал я, осуществляя это познание, когда было холодно – в маминой кофте, а в теплую погоду – в белой сорочке и всегда без штанов. "Вилька, заходь, побалакаем", – радушно пригласил меня как-то, завидев в таком прикиде, добродушнейший, с нахлобученным на самые брови соломенном брыле, соседский дед Опанюк. А потом повернулся и крикнул: "Ганю, а ну, принеси ножик, я вiдрiжу цьому байструку…" и назвал по-украински то, что нынешние Шварценегеры стыдливо называют мужским достоинством. Потрясенный до глубины души безмерным коварством проклятого деда, я в панике бросился на улицу и чуть не попал под ноги задумчиво бредущей лошади… Долго пришлось потом деду улещать меня, чтобы достичь необходимого консенсуса.