В «Обитаемом острове» судьбы тех, кто «желает странного», выписаны с еще большим вниманием, чем в «Трудно быть богом»: вместо одного Араты-бойца в «Обитаемом острове» мы найдем целую череду борцов за справедливое общество, «где каждый волен думать и делать, что хочет и что может, <…>» [14;166].

Это – главный принцип их жизней, и он противопоставляет их тоталитарному режиму, заставляя уйти в борьбу целиком, лишая их всех чувств, кроме ненависти, и превращая их тем самым в живых мертвецов.

Гэл Кетшеф – человек, утративший все в жизни, перешагнувший все барьеры, не боящийся ничего: ни смерти, ни позора, – потому что он уже «все пережил. Он уже считает себя мертвым и опозоренным…» [14;112]

В пространстве беды превращение человека в живого мертвеца становится законом (вспомним «Попытку к бегству»: «Это люди, безобразно похожие на киберов»).

Но законом в «Обитаемом острове» становится и то, что «желающие странного» ведут себя не как жертвы: они судят и произносят приговоры своим палачам:

«Потом она [Орди Тадер – Н. С.] вдруг сказала спокойным низким голосом:

– Вы все – оболваненные болваны. Убийцы. Вы все умрете. <…> Вы все здесь сдохнете еще задолго до того, как мы сшибем ваши проклятые башни, и это хорошо, я молю бога, чтобы вы не пережили своих башен, а то ведь вы поумнеете, и тем, кто будет после, будет жалко убивать вас» [14;118—119].

«Странное», характеризующее выродков, в «Обитаемом острове» увидено авторами, прежде всего, как отступление от основного закона «душного пространства»: «Быть таким, как все».

Мысль о неистребимой людской потребности видеть личность как шаблон встречается уже в «Попытке к бегству»:

«Странности… Нет никаких странностей. Есть просто неровности. Внешние свидетельства непостижимой тектонической деятельности в глубинах человеческой натуры, где разум насмерть бьется с предрассудками, где будущее насмерть бьется с прошлым. А нам обязательно хочется, чтобы все вокруг были гладкие, такие, какими мы их выдумываем в меру нашей жиденькой фантазии… чтобы можно было описать их в элементарных функциях детских представлений: добрый дядя, жадный дядя, скучный дядя. Страшный дядя. Дурак» [13;241].

Человек, видимый как шаблон, лишенный индивидуального подхода, права на чувство собственного достоинства, превращается в часть толпы со всеми ее мерзостями.

Пытаясь накормить и одеть заключенных, герой – человек гуманного будущего, вступает в конфликт с концлагерником ХХ века – Саулом:

«– <…> Самых слабых мы накормим сразу же.

– Не делайте глупостей. Они увидят еду. Они увидят одежду. Они вас растопчут вместе с вашими мешками» [13;281].

Шаблонность, одинаковость, серость видится как главное зло и Гуром Сочинителем в «Трудно быть богом»:

«Но больше всего я боюсь тьмы, потому что во тьме все становятся одинаково серыми» [15;134].

Искренняя забота о человеке, его жизни, душе, безопасности – вот что отличает будущее от настоящего и прошлого в «Попытке к бегству» (достаточно вспомнить изумление Вадима по поводу того, что он не видит поисковых партий, брошенных на спасение людей после катастрофы).

Милосердие будущего вступает в конфликт с цинизмом по отношению к отдельной человеческой жизни; драматично то, что циничную философию прошлого проговаривает Саул, чья судьба исковеркана этим цинизмом:

«– Лучше бы они пустили эту технику, чтобы искать разбежавшихся, – сказал Вадим.

– Ну, это вы зря, – возразил Саул. – В такой каше не до отдельных людей.

– Как это так – не до людей? Для кого же они город восстанавливают? Тем [погибшим – Н. С.] мальчикам город уже не нужен…