Взор супруги и дочки своей услаждая,
Пренебрегая при этом своими делами
И радости ввек не имея?!
Уныло жизнь протечет, коль человека
Цепью к семейству его приковать
И охаживать плетью попреков!
Взвоет бедняга и цепи свои перервет,
Чтоб хоть глоточек свободы отведать,
Чтобы из дому сбежать и в храмы Киприды явиться,
Где стройноногие, высокогрудые девы,
Глазами сияя, смеясь или томно вздыхая,
Чаши вином наполняют, наш слух услаждая
Песней или игрой сладкозвучной на струнах кифары,
Чтобы затем ублажить нас игрой сладострастной на флейте,
Которую мы им приносим с собой —
Молчаливой, унылой, поникшей…
Но какая восстанет в их нежных, умелых губах
И пальцах проворных —
И в лад с нею песню восторга и счастья
Мужчина исторгнет!

Вокруг восторженно закричали, раздались рукоплескания, одобрительные выкрики.

Лаис, открыв лицо, обвела гостей смеющимися глазами.

– Великолепно, даже Эринна[23] не управилась бы с гекзаметром лучше, чем ты, и даже Сафо, некогда обучавшаяся в той же школе, что и ты, не воспела бы лучше ремесло гетеры! – воскликнул Клеарх, хлопая в ладоши.

Впрочем, Лаис хлопали все, даже Порфирий хохотал от удовольствия.

– Беру все свои слова обратно! – закричал он. – Давно я так не тешился острой поэтической импровизацией! Тебя ждет блестящее будущее, Лаис! И, клянусь, если бы не был верным поклонником мужской красоты, я непременно искал бы радости в твоих объятиях!

Лаис еле сдержалась, чтобы не скорчить гримасу – велико ли удовольствие иметь такого неприглядного поклонника?! – однако она понимала, что Порфирий ей немало польстил, а это было весьма великодушно с его стороны.

Поэтому она благодарно улыбнулась, снимая хламиду и с поклоном возвращая ее Неоклу.

– Очень жаль, что уже послезавтра мы с дочерью должны взойти на корабль и покинуть Коринф, – пробормотал он. – Неотложные дела призывают меня обратно в Эфес, хотя я бы с удовольствием задержался до окончания твоих испытаний!

– Ты отправился в такое долгое и нелегкое путешествие с дочерью? – удивилась Лаис. – Сколько же ей лет?

– Пятнадцать. Видишь ли, моя мать умерла, родив меня на свет. Вырастила и воспитала меня ее сестра. Теперь она живет в Коринфе и служит в храме Асклепия, вернее, в лечебнице, которая открыта при нем. Она стара и слаба, за ней самой нужен уход… я хотел бы забрать ее в Эфес, но она отказалась покинуть храм, желает умереть в его стенах. Однако она мечтала повидать внучку – быть может, в последний раз. Вот я и воспользовался случаем и взял с собой дочь, поехав сюда по своим торговым делам. Тем более что я не хотел оставлять девочку рядом с ее матерью без моего присмотра.

Лаис хотела спросить, чем же провинилась его жена, однако не решилась и перевела разговор на другое:

– Понравился ли Коринф твоей дочери?

– Мелисса в совершенном восторге, – улыбнулся Неокл, с явным усилием прогоняя какие-то неприятные воспоминания. – Не пропустила ничего! Любопытна, словно птица каракакса[24], которая всюду сует свой нос, вернее, клюв! Думаю, она и сейчас следит за нами откуда-нибудь с галереи.

– Ты позволил своей дочери видеть мужской симпосий? – изумилась Лаис, невольно поднимая голову к верхней галерее, которая окружала всю пиршественную залу, и в самом деле замечая там скорчившуюся под прикрытием перил тонкую фигурку. – Но ведь… но ведь могло случиться…

– Клеарх клятвенно заверил меня, что, пока в его доме живет невинная девушка, моя дочь, ничего непристойного не произойдет: служить за столом будут только его рабы, а украшать пир будет самая скромная и прекрасная аулетрида, которую только можно сыскать в Коринфе. И он сдержал слово! Ты в самом деле красива, умна и скромна. К тому же, оказывается, ты посвящена в тайны хорошей кухни… Как, говоришь, называлось то дивное рыбное кушанье?