У меня словно камень с плеч свалился. Прокатило, значит, про труппу и про ярмарку. Серёга, да ты растёшь! Вот уже и врать научился! Хотя мать меня бы и со спины расколола.

– Хотел, Елистрат Петрович, это вы точно угадали. А разве нельзя?

– Без спросу нельзя, а за спрос платить надо!

И тут меня наконец осенило: ему нужны деньги! Как там у Пушкина: «Всяк суетится, лжёт за двух, и всюду меркантильный дух»[1]. Ну вот, от стресса даже на лирику потянуло. Откуда что берётся, сам себе удивляюсь. А, ну да, это ж я в справочнике про Нижний вычитал, когда к викторине готовился.

– А как же я заплачу, если у меня нет ни копейки? Я ж ещё не заработал, – деликатно уточнил я.

– Будешь отдавать с заработка четвертак за день работы. А если кто обижать станет, мне сказывай – я тому уши надеру.

– Четвертак – это двадцать пять рублей? – спросил я городового, а сам покосился на парня с ящиком, отчаянно жестикулировавшего за его широкой спиной.

– Рублей? – расхохотался служитель порядка. – Артист! Для начала и двадцати пяти копеек с тебя хватит. Я, чай, не душегуб какой. – Он посмотрел на меня отечески, достал из кармана штанов медную, слегка позеленевшую табакерку, ухоженными, по-детски пухлыми пальцами прихватил щепотку табака. – Гришка, подь сюды! – стряхивая крошки с белого кителя, гаркнул он парню с ящиком, который тут же вынырнул из толпы. – Присмотри за новеньким, покажи, что к чему. Да смотрите не балуйте у меня! У губернаторского дома не шлындайте! Порядок соблюдайте! Чтоб тише воды ниже травы! Всё понял, хвокусник?

– Понял, ваше благородие, – отрапортовал я уплывающему вниз по улице городовому.

– Здорóво! – Гришка деловито протянул мне чумазую руку.

– Здорóво, – вяло ответил я на рукопожатие.

Повисла пауза. Я почувствовал, как полыхнули мои щёки… Включились, как поворотники! Я никогда не умел общаться с незнакомыми людьми, а сейчас совсем растерялся. Гришка же чувствовал себя словно рыба в воде, а может, виду не подавал, что тоже тушуется, смотрел на меня внимательным, изучающим взглядом. Руку мою он не отпускал, крепко обхватил ладонь горячими сильными пальцами. Я чувствовал себя мобильником, подключённым к зарядному устройству, – через Гришкино рукопожатие в меня вливалось непривычное чувство раскованности и уверенности в себе.

– Серёга Шишкин, – улыбнулся я.

– Григорий Сковорода, – с достоинством ответил он и наконец отпустил мою руку.

– Сковорода – это фамилия такая? – я чуть не расхохотался.

– Точно! – От простодушной улыбки кончик его носа, похожего на нос осетра, вздёрнулся, а глаза превратились в узкие светящиеся щели. – Имя с фамилией мне от деда достались. Ох и дед у меня был – бондарь, золотые руки! Ростом аршин с шапкой, а подковы, как калачи, гнул. Вся округа его уважала.

В моей голове заработал «Гугл», закрутилось колёсико: «Бондарь? Бонд? Джеймс Бонд – секретный агент, что ли? Не… не подходит. Бон-дарь? Может, звонарь? Нет, при чём тогда тут подковы? Кузнец, наверное… Хм, бон-вдарь! Точно кузнец!»

– Он у тебя кузнец, что ли?

– Почему кузнец? Бондарь, говорю, – повысил голос Гришка, – ты что, тугой на ухо?

– Угу, – поддакнул я.

– Хотя и в кузне тоже был мастак. Какая ж бочка да без обруча…

– А при чём здесь бочка? – снова спросил я.

Гришка прищурился и заорал во весь голос:

– Как это при чём? Говорю же, дед бочки делал!

– Чего орёшь-то? – я пожал плечами. – Так бы сразу и сказал, что бондарь…

Гришка небрежно кивнул:

– А ещё он у меня лодку мог смастерить или мачту, дом своими руками поставить. Меня научил дерево любить и со струментом обращаться. – Когда Гришка говорил про деда, глаза его озарялись тёплым светом.