Не было слышно ни криков «Атас! Рвем когти!..», ни омоновского мата. Тишину не нарушал ни единый звук, если не считать мерного стука водяных капель о камень. Найти бы эту воду, умыться, охладить рану… напиться, наконец…

«Двадцать пятый век до рождества Христова».

Эта дикая мысль родилась в моем мозгу сама собой и моментально заполыхала там, как транспарант. Словно подошел срок, и невидимый дирижер моих поступков, он же по случаю переводчик, раздернул занавесочки и подбросил мне подсказку, загодя начертанную на ученической доске.

Не верю…

Нет, верю. И это даже не вопрос веры, как в случае с летающими тарелками или сеансами Кашпировского[28]. Я просто знаю, что так и есть.

Минус двадцать пятый век!

А точнее – две тысячи четыреста восемьдесят восьмой год до нашей эры. «Импакт-пойнт 2488»…

Толща ненаступивших времен обрушилась на меня тяжким, неподъемным гнетом, согнула в три погибели, смяла и расплющила. Я был один не только в этом затхлом святилище – один во всем мире, во всей эпохе. Голый, беззащитный, смертельно перепуганный.

Никто из тех, кого я знал, еще не родился. Даже их отдаленные предки. Не существовало ни единой нации из тех, к которым они будут когда-то, с определенной долей вероятности, принадлежать. Ни славян, ни евреев, ни татар… ни той ядовитой смеси, которая образуется от смешения всех кровей и долго-долго будет именоваться «советским народом», а потом просто «русскими», и постоянно, с комическим неуспехом, будет пытаться разделиться внутри самой себя… Не возникло еще ни одной из тех мировых религий, что будут сталкивать между собой отцов и детей, братьев и сестер, делить мир на верных и неверных, затевать крестовые походы и джихады в бесконечной борьбе за право называться истинной. Не явился еще в этот мир никто из пророков и лжепророков. В безымянных океанах дрейфовали неоткрытые континенты. Эта планета еще не знала, что вращается вокруг Солнца.

Все, что я знал и помнил, было только моим, и не с кем было это разделить.

Воздух не поступал в сдавленное железным обручем горло. Мне хотелось плакать. Обхватить голову руками, забиться в самый дальний угол и беспомощно захныкать.

И тогда была начертана новая подсказка.

«Чего ты, в самом деле… Это же древний мир, и не просто древний, а очень древний, древнейший… ты как историк душу бы должен запродать за саму возможность одним глазком заглянуть в него! Вот и пользуйся шансом, изучай. И не дрожи попусту. Ты ловок и силен, сильнее всех живущих сейчас на земле. Конечно, если явится к тебе какой-нибудь гориллоподобный Голиаф… «ростом он – шести локтей и пяди… медный шлем на голове его; и одет он был в чешуйчатую броню, и вес брони его – пять тысяч сиклей меди; медные наколенники на ногах его, и медный щит за плечами его; и древко копья его, как навой у ткачей; а самое копье его в шестьсот сиклей железа»[29]… в армрестлинге ты против него не выстоишь, и в классической борьбе – тоже вряд ли… но ты просто убьешь его иначе. К тому же, Голиаф пока не родился, впрочем – как и все филистимляне, которые еще только появятся двенадцатью веками позже. Для всех окружающих ты великий воин, и это истина. Тебя зовут Змиулан, и никто не спросит с тебя больше, чем ты умеешь. И вот еще что: ты обязательно, неизбежно, в свой час вернешься домой».

Это тоже была святая истина, которой нельзя было не верить.

Ладно… если все так и есть… ничего тут не поделаешь…

И я действительно даже не мечтал о такой сказочной возможности увидеть своими глазами то, что никто до меня не видел.

… Но, сказать по правде, если бы я и стал кому-то предлагать сейчас свою душу – так это за обратный билет домой… в свой грязный, запакощенный, ненавидимый с детства городишко… в свою конурку, к Маришке и Ваське… к своим книгам и рукописям… и уж там, при свете настольной лампы, за кружкой перегоревшего вьетнамского кофе, перед чистым листом бумаги за рупь пятьдесят пачка, за мгновение до того, как шариковая ручка уткнется в белую поверхность, можно и помечтать…