– Все ясно, – подумал Егор, авансом испытывая странную неприязнь к неизвестному игроку. – Сейчас этот бомжеватый тип сорвет какой-нибудь немеряный джек-пот.

Коваленко хотел закурить еще одну сигарету, но тут в прихожей раздался настойчивый трезвон дверного звонка. Егор машинально выключил отцовский компьютер и пошел открывать. На пороге стояла Ольга, одетая в длинное черное платье и траурный кисейный платок.

– А почему так гарью пахнет? Здесь что, был пожар?

– Нет, это отец сжег какие-то бумаги. Сейчас я тебе все по порядку расскажу.

И Егору пришлось заново вместе с сестрой пережить все события этого страшного дня.

Львович объявился только к обеду следующего дня. Егор уже собирался покинуть отмытую до чистых отголосков отцовскую квартиру, когда стационарный домашний телефон разразился протяжным пиликаньем.

– Алло.

– Егор, здравствуй! Отец дома? – голос у Малышева был необычно низкий и хриплый – не то спросонья, не то с похмелья.

– Отец? – от неожиданности Егор растерялся и с трудом выдохнул в задрожавшую трубку. – Его нет. Он умер… вчера.

– Как умер? Ты чего, Егор? Он же… – хриплый голос на другом конце линии задохнулся, а потом разразился тяжелым залпом бронхитно-прокуренного кашля.

– Самоубийство, – уже спокойно и твердо ответил Егор, слегка отстранив от уха гремящую артиллерийской канонадой трубку. – Отец проиграл квартиру и вскрыл себе вены. Он оставил записку и сто долларов за какой-то проигранный спор. Там написано, что вы расскажите, с чего все началось.

Кашель в телефоне затих так же неожиданно, как и начался.

– Господи, а я-то думал, что вчера все, наоборот, благополучно закончилось. Я сейчас приеду.

Через сорок минут Львович уже сидел вместе с Егором за письменным столом со стареньким монитором и траурной фотографией майора Коваленко. На первый взгляд Николай Львович Малышев производил невзрачное впечатление недавно вышедшего на пенсию работяги. Серые брюки, серая рубашка и серая жилетка а-ля Вассерман с множеством карманов и клапанов; серые глаза с красными прожилками и коротко стриженые пепельно-серые волосы. Такие неприметные пенсионеры живут в каждом московском дворе, и только идеально прямая осанка, говорила об армейском прошлом Львовича.

Мешки под глазами, жвачка во рту и явный перебор цитрусового одеколона молчаливо свидетельствовали о недавнем загуле, и Львович, словно оправдываясь, произнес:

– Мы вчера закрывали наше казино. После полуночи хозяин накрыл прямо на игровых столах поляну и поставил отвальную, вот мы и гудели едва ли не сутки. А сегодня просыпаюсь – у меня весь телефон забит звонками от Толика. Его накануне приглашали на закрытие, только он отказался. Чего я, говорит, в вашем казино не видел? Насмотрелся за десять лет. Совершенно спокойный был. А вчера целый день мне звонил, а я спал как убитый. Кто бы мог подумать?

Воспаленные глаза Малышева влажно заблестели.

– Успокойтесь, Николай Львович, это не отец, это я вам вчера звонил.

Егору пришлось в очередной раз рассказать и пережить все события предыдущего дня.

– С чего все началось? – Львович повертел в руках прощальную записку своего друга, отложил ее на стол и достал из внутреннего кармана жилетки сувенирную металлическую фляжку с гербом Советского Союза. – Будешь?

Егор отрицательно помотал головой.

– А я помяну, а то у меня язык к нёбу прилипает. Пусть земля Толику будет пухом.

Малышев поднял испещренные красными прожилками глаза к потолку, сделал несколько мелких дрожащих глотков прямо из горлышка, утер ладонью губы и, аккуратно завинтив фляжку, положил ее обратно в жилетку.