– Что ты наделал?

Егор, много лет проработавший оперирующим хирургом, еще со студенческой скамьи привыкший к крови и трупам, при виде беспомощно лежащего в окровавленной ванне отца, совершенно потерял голову. Прекрасно понимая, что отец мертв, и исправить уже ничего нельзя, он отчаянно хлестал его ладонью по щекам, пытался сделать искусственное дыхание, а потом слил воду и перетянул полотенцами изрезанные от локтя до запястья руки. Только через полчаса он вышел из ванной комнаты и позвонил в милицию, «Скорую помощь» и Ольге. Приехавший врач вернул Егора к реальности уколом феназепама, и он до полудня объяснял следователю, каковы были в последнее время его отношения с отцом, как он обнаружил тело, почему слил воду из ванной и зачем накладывал жгуты. Судмедэксперт тем временем флегматично собирал вещественные доказательства: стакан и бутылку из-под водки, блистер от димедрола, лежавший на дне ванны кухонный нож, заточенный не хуже опасной бритвы, разбросанные по полу клочки бумаги, окурки и даже немного пепла из тазика.

– Вы меня в чем-то подозреваете? – отрешенно спросил Егор.

– Пока нет, – с профессиональным безразличием ответил следователь. – Но ваш отец не оставил никакой посмертной записки, а ваши действия выглядят, мягко говоря, неадекватными сложившейся обстановке.

– В моих обстоятельствах, кто угодно станет неадекватным.

– Вот мы и проверим ваши обстоятельства.

Егор чтобы снова не потерять связь с реальностью, едва ли не до крови закусил нижнюю губу.

Он окончательно пришел в себя только, когда захлопнулась дверь за молчаливыми санитарами, увозившими в морг тело отца, наглухо застегнутое в пугающий черный мешок. Первым делом он вытряхнул из тазика пепел и замыл подсохшие пятна в кухне и в коридоре. Потом отчистил до операционно-стерильного блеска ванную комнату, принял душ и сменил свою испачканную кровью одежду на отцовский домашний халат.

Ольга еще два дня назад уехала на научную конференцию в Питер и даже самым ближайшим экспрессом могла возвратиться только к вечеру. В широко распахнутые окна врывался горячий дневной воздух, и до ее приезда оставалось не менее трех часов. В косых солнечных лучах золотились мелкие искорки пыли, но убираться Егору больше не хотелось. Он подобрал с пола несколько оставшихся бумажных клочков и сел за письменный стол. Обрывки никак не стыковались между собой, но, даже не складывая из них паззл, легко было догадаться, что оригинальный лист был заполнен какими-то числовыми рядами: 17, 29, 8… 12, 23,36…

– Спортлото какое-то…

Егор сдвинул бумажные обрывки в сторону, открыл верхний ящик стола и тут же резко оторвал руку, словно нечаянно дотронулся до раскаленной сковородки. В ящике на большой пластиковой папке лежала парадная фотография Анатолия Коваленко, перехваченная по правому нижнему углу черной траурной лентой. Егор с минуту смотрел в еще молодые и уверенные глаза отца, потом бережно вынул фотографию обеими руками и поставил по центру стола между старым монитором и треснувшей тарелкой, исполнявшей роль пепельницы. Под фотографией оказался сложенный вдвое лист писчей бумаги. Внутри листа лежала новенькая купюра с портретом Бенджамина Франклина, а сам лист был размашисто исписан неровным отцовским почерком.

«Дорогие мои Егор и Ольга! Простите меня за этот страшный поступок, но по-другому я не мог. Я хотел помочь тебе Егор, но вместо этого проиграл квартиру. Что бы я ни написал в свое оправдание – все будет звучать как бред сумасшедшего. Поэтому позвоните Львовичу, пусть он вам расскажет, с чего все началось. И передайте ему сто долларов – я проиграл спор. Прощайте. Ваш отец.»