Мэлоун, трещавший без умолку в мужском обществе, в присутствии женщин терялся. Однако у него имелся свой набор готовых фраз:

Первая: «Вы уже гуляли сегодня, мисс Хелстоун?»

Вторая: «Вы давно виделись с кузеном Муром?»

Третья: «Как проходят ваши занятия в воскресной школе?»

После того как Мэлоун выдал свои вопросы и получил на них ответы, между ним и Каролиной повисло тягостное молчание.

От назойливого и несносного Донна так просто избавиться не удалось. В запасе у него имелся целый ряд тем для разговора, все, как одна, банальные и вздорные: нападки на жителей Брайрфилда и хула на всех йоркширцев как таковых, сетования на нехватку светского общества и отсталость провинции, ропот на непочтительное обращение простолюдинов-северян с джентльменами и насмешки над местным образом жизни, повальное отсутствие вкуса и элегантности. Создавалось впечатление, будто сам Донн привык вращаться исключительно среди аристократов, о чем отнюдь не свидетельствовали ни его грубые манеры, ни неряшливый внешний вид. Подобное критиканство, видимо, имело целью поднять его в глазах мисс Хелстоун и прочих барышень, однако Каролину, и саму выросшую в Йоркшире, оно возмущало до глубины души и вызывало неимоверное презрение к жалкому болтуну. Она долго терпела, потом не выдерживала и резко возражала, что отнюдь не добавляло ей привлекательности в его глазах. Заявляла, что обвинять в вульгарности других – признак дурного тона, и добрый пастырь не должен постоянно охаивать свою паству. Каролина вопрошала, зачем он вообще стал служителем церкви, если вечно жалуется, что приходится часто посещать убогие хижины и проповедовать беднякам, – неужели принял духовный сан лишь затем, чтобы рядиться в пышные одежды и восседать во дворцах? Подобные вопросы все трое куратов считали дерзкими и нечестивыми.

Чай пили долго и обстоятельно, гости болтали без умолку, как и опасалась Каролина. Мистер Хелстоун пребывал в превосходном настроении, да и как могло быть иначе в обществе прекрасных дам? Мрачное молчание он хранил лишь в узком семейном кругу, а вот с сидящими по обе стороны от него гостьями блистал красноречием и остроумием, не обходя вниманием также и мисс Мэри, хотя из трех сестер она была наиболее здравомыслящей и кокетничала меньше всех, из-за чего пожилой вдовец не особо к ней благоволил. В глубине души он терпеть не мог умных женщин. То ли дело пустоголовые глупышки, тщеславные и ветреные. Над ними можно потешаться сколь душе угодно и обращаться как с существами низшими, с куклами, с которыми в свободное время играешь, а потом забрасываешь куда подальше.

Ханна была его любимицей. Гарриет, несмотря на красоту, самомнение и самодовольство, привлекала Хелстоуна меньше. За облаком ложной гордости в ней проглядывали лучи неподдельного самоуважения, и хотя уста ее не изрекали непреложных истин, детский лепет ей тоже не был свойствен. Она не позволяла обращаться с собой как с куклой, ребенком, игрушкой – требовала, чтобы ей поклонялись словно королеве.

Ханна, напротив, жаждала не преклонения, а комплиментов. Стоило поклонникам назвать ее ангелом, она позволяла обращаться с собой как с полной дурочкой. Ханна была так доверчива и легкомысленна, так глупела от повышенного внимания, стоило лишь как следует польстить ей и повосхищаться ею, что порой мистер Хелстоун соблазнялся идеей нового брака и на полном серьезе рассматривал кандидатуру второй подруги жизни. К счастью, спасительное воспоминание о тяготах совместного существования, во время которого у него словно жернов висел на шее, служили серьезным препятствием для нежных чувств, подавляли готовый сорваться с губ вздох, распиравший его железные легкие, и удерживали мистера Хелстоуна от нашептывания Ханне предложения руки и сердца.