Третий был и вовсе без затей: на нем зловеще ухмылялась неестественно большая муха с волосатыми ногами. Эмоциональная надпись безапелляционно утверждала, что «Мухи – источник заразы!». Не разносчики, но именно источник. Впрочем, глядя на ее волосатые ноги и раздувшееся брюхо, сомневаться в этом не приходилось.

Тамбовцев – где-то там, далеко, в самом конце коридора – свернул направо и скрылся за белой дверью. Пинт прибавил шагу и потому не смог уделить должного внимания таким бесспорным изречениям, как: «Желтуха – болезнь немытых рук», «Аборт – твое одиночество», и душераздирающему призыву: «Берегите зрение!» Он почти бежал, проклиная себя за нерасторопность: надо же, обещал ассистировать, а сам – ни с места. Еще подумают, что он боится. Пинт нашел предпоследнюю правую дверь и рывком открыл ее.

Малая операционная вполне оправдывала свое название: тесная комната размерами пять на пять метров, с единственным окном напротив входа и мощной бестеневой лампой, прикрученной к потолку. В левом дальнем углу стоял автоклав, распространявший запах ржаных сухариков. Рядом с ним крутился Тамбовцев, что-то весело напевая себе под нос. Он разворачивал пакеты из коричневой бумаги и со звоном высыпал из них инструменты в лоток.

«Словно накрывает на стол», – поймал себя на мысли Пинт.

Посередине комнаты гордо, как на коне, восседал на стуле Иван. Левую руку он вытянул перед собой и положил ладонью вверх на небольшой столик, застеленный белыми салфетками.

У окна стоял Шериф и крутил в пальцах незажженную сигарету.

Пинт снял пиджак и повесил его на вешалку, стоявшую справа от двери. Он засучил рукава рубашки, подошел к маленькой раковине и открыл единственный кран. Кран ответил тонкой струйкой желтоватой воды. Пинт тщательно намылил руки куском коричневого хозяйственного мыла и так же тщательно смыл пахнущую дегтем пену.

На вешалке висел белый халат, по виду – брат-близнец того, что был надет на Тамбовцеве. Пинт с сомнением огляделся, но никакого другого халата в комнате не было, и он натянул этот. Рукава, правда, были коротки, и он закатал их до локтей.

Теперь я тоже смахиваю на повара. Или на мясника.

Пинт подошел к столику.

– Ну что же, коллега, – промурлыкал Тамбовцев. – Начнем, пожалуй. – Он взял пинцетом большой марлевый тампон.

– Э, Николаич! – забеспокоился Иван. – Как насчет… анестезии? – Желтым прокуренным пальцем он щелкнул себя по горлу.

– Тебе достаточно, – отрезал Тамбовцев, взял пузырек с нашатырным спиртом, открыл его и протянул Ивану. – На-ка вот, подыши. Взбодрись.

Иван со вздохом взял пузырек и крепко зажал в правой руке.

– Я в порядке. Если будет надо, нюхну.

– Вот и умница. – Тамбовцев взял флакон побольше, непрозрачный, из коричневого стекла. На нем было написано: «Перекись водорода». Тамбовцев стал аккуратно промывать ладонь вокруг торчащей вилки и промокать рану марлевым тампоном. Перекись шипела на руке Ивана, как сотня маленьких гейзеров. Шапки прозрачной пены размыли кровяные сгустки, и скоро стало видно кожу: четыре зубца стальной вилки торчали, как опоры моста, соединявшего линию жизни с линией любви.

Левой рукой Тамбовцев придавил руку Ивана к столику, а правой – молниеносным движением вытащил вилку. Из отверстий выступила кровь, но ее было не так много.

– Сосуды не задеты, – небрежно махнул рукой Тамбовцев. – Шить ничего не придется, заживет, как на собаке.

– Валентин Николаевич? – вмешался Пинт: – Может, снимок сделаем?

– Зачем?

– Ну… может, там перелом…

Тамбовцев посмотрел на Оскара с удивлением.

– Вилкой? Сломать кости? Да это и охотничьим ножом непросто. Лезвие пойдет по линии наименьшего сопротивления, сквозь мягкие ткани. При условии, конечно, что рука не будет фиксирована. Ну-ка, голубчик, – обратился он к Ивану, – сожми кулак.