– Меня оценят лет через двести, когда всеобщая неграмотность и падение нравов заставят народы миры взять в руки книги снова, чтобы понять, как их можно использовать, – цитирует. – «…И ныне дикий… и через двести лет… понесет…»

– Сомнительная перспектива. Сомнительная и с точки зрения здравого смысла. Ну хотя, двести лет можно и подождать, тогда и книжку оценим.

– Ну и гад же ты, Вова-карлик.

– Я просил тебя…

– Больше не буду. Пить будешь, американец?

– Буду.

– Что-то в тебе от прошлых времён осталось. Будь здоров!

Все выпивают, Рубикон интервью пройден, виски разгладило рубцы на сердце и лице, все подобрели.

– Твой пассаж о моих американских учителях… Этот феномен давно зафиксирован в анналах – настоящий русский писатель, почвенник и славянофил, не может жить без американской литературы, потому что она – наша.

– Как понимать?

– Вовастый, не хочу перечить, наконец, встретились, не говори ничего, как любил тебя до и после, так и люблю, старая ты, берберская сволочь… Мы не виделись лет десять, может, больше, а ты со мной всю жизнь…

– Лёха, ну ты чего… Конечно, я не хочу быть жёстким и циничным…

– Будь справедливым и добрым…

– …Но согласись, вся твоя книга достаточно… как бы сказать помягче… просто написана, при этом пронизана идеей авторского совершенства и несовершенства всех остальных.

– Превосходство – с этого начинается писатель. А в простоте – весь кайф. Как у Шишкина, одноимённых конфет (конфеты «Бурые мишки на Севере» – прим. Жирафова) или Буковски.

– Опять этот Буковски… Я, например, не считаю его чем-то выдающимся.

– Ты – дурак.

Наливают и пьют по чуть-чуть, Авгурия прильнула боком и частью бедра к Жирафову: он теплее, чем кожаный диван.

– Хорошо. Поясни свои му…цкие посвящения и регалии – «Кавалер подвязки…, кошечка из Амстердама…» и прочее.

– Это всё правда.

– Что правда?

– Что я – Кавалер и был знаком с кошечкой из Амстердама.

– Девица легкого поведения?

– Нет, настоящая уличная кошечка, которая жила неподалёку от моего жилища. Ведь я, Бобка, жил в Амстердаме, был уважаемым человеком, пил «Бордо» того года, кушал настоящий сыр и голландскую селёдку. Да, такое время…

– Ох, чёрт… – вздыхает, Жирафов опять воспользовался паузой и всем наливает, не чокаясь, выпивает самостоятельно.

– …А Почетный житель деревни Отрада?

– Это – Награда, рифмую, я ведь – «последний поэт деревни»…

– Был Есенин…

– …Милая деревенька, жителей – всего две бабки-поскакушки, целебный воздух, чистый горизонт – от заката до рассвета… Хлеб им возил раз в неделю. Они согласились присвоить мне почетное звание. После бани как-то раз… Мы выпили…

– Куда без этого, твой творческий путь удобрен водкой и самогоном…

– …Выпили водки, а не крови, потому как крещёные, не то, что некоторые…

– Оставь свой дремучий антисемитский юмор!

– За это нужно выпить!

Пока Боб осмысливал, за что нужно выпить, Жирафов уже выпил, Авгурия отрубилась, поэтому стенограмма дается по памяти оставшихся.

– Твое чувство юмора давно вызывает тревогу… Назвать меня антисемитом, по крайней мере, несправедливо. В школе, когда дремучие недоброжелатели и арийцы из коммуналок пытались увязать твой маленький рост и происхождение с твоей физической слабостью – напомню, ты был маленький и слабенький – кто тебя защищал, поц?

– Хорошо, хорошо, не заводись…

– Сомнения в твоей адекватности и чувстве юмора были посеяны созданным тобой Институтом Кошмаров и Сновидений. Я был уверен, что это блестящая афера…

– Не хочу тебя обижать…

– Уже не сможешь, я слишком много выпил, а потом – я твой перманентный друг и почитатель твоих попыток стать песнопевцем.

– Чтобы ты знал – я известный поэт, есть разные премии и звания…