Однако власть в лице «известного учреждения» не могла известить от своего имени о кончине человека его близких. Попробуем представить себе телеграмму частному лицу от НКВД, например такую: «Вашего племянника только что зарезало трамваем похороны пятницу три часа приезжайте народный комиссар внутренних дел Бегемот». Такая телеграмма равносильна чистосердечному признанию в совершенном политическом убийстве и одновременно является приглашением в «гости» к «известному учреждению». Тем не менее, вызвать «дядю» заставляет серьезная государственная озабоченность, так как абсолютно необходимо предотвратить любые неожиданности, которые могут возникнуть из-за возможного непредсказуемого антигосударственного поведения родственников покойного, ведь им может не хватить «сознательности», чтобы позволить сжечь в крематории безголовое неопознанное тело без правильно проведенного опознания.
Примечание: В стране победившей революции и государственного террора тело покойника стало законной собственностью государства, принять это положение вещей многие «отсталые» и «несознательные» граждане, а на самом деле, носители тысячелетних культурных традиций, были совершенно не готовы. Они по-прежнему хотели обряжать и оплакивать ушедшего близкого, хотели проводить его тело до места его упокоения, хотели отдать свой последний долг покойному. Им нужна была могила близкого как связь со своей родиной и землей. Они-то и сохраняли нормальность и вменяемость в стране победившего абсурда. Они хотели сохранить «любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам», но именно это их желание подрывало сами основания новой власти. Почти на бессознательном уровне советские диктаторы ощущали угрозу, идущую от человека, посещающего могилы близких и ухаживающего за ними. Ведь именно на «любви к отеческим гробам» «покоится от века, по воле Бога самого, самостоянье человека, залог величия его».
Эта пушкинская бессмертная поэтическая формула, несомненно, выражает и булгаковское понимание того, в чем заключены достоинство, и внутренняя свобода, и благородство человека. Иначе трудно объяснить смысл важнейшего испытания, которому подвергает автор в романе «Белая гвардия» своего любимого героя – юного Николку. Николка героически преодолевает свой естественный страх и физиологическое отвращение к штабелям трупов, сложенных в мертвецкой, чтобы найти мертвое тело полковника Най-Турса, понимая свой долг перед героем как абсолютную необходимость дать возможность родным попрощаться с покойным и похоронить его так, как и подобает быть погребенным человеку, оставившему о себе благодарную память. Най-Турс погиб, и это большое горе для любящих его родных, но это горе, безусловно, смягчено тем, что, вопреки логике исторического времени, его обрядили, оплакали, отпели и похоронили, как и полагается человеку, а не зарыли в безымянную могилу, как собаку. Выполнив свой долг перед покойным, Николка продолжает жить, ощущая себя сохранившим человеческое достоинство. Най-Турс погиб, спасши жизни мальчиков-юнкеров. Николка выжил, в его душе образ полковника-героя будет жить всегда, побуждая оставаться человеком в наступившем историческом времени, когда даже просто сохранять человеческое достоинство требовало настоящего героизма.
Узурпировав право собственности на тело покойника, превратив массовое захоронение тел убитых в строжайше охраняемую государственную тайну, отсекая живых от мертвых, оккупационная власть трусливо уничтожала важнейший культурный механизм воспроизведения духовно сильного человека, способного к мужественным поступкам. Именно поэтому, как нам кажется, начало Великой Отечественной войны было столь катастрофическим, ведь режимом был последовательно уничтожаем человек, способный воевать с захватчиками за свою землю, за свою семью, за близких, за свой дом, за свои могилы. Этот культурный механизм выживания народа восстановился не сразу, нужны были миллионы жертв войны, чтобы опять сплотить народ, разъединенный государственным террором буквально на атомы.