Дядя не догадывается о том, какие опасности таит в себе квартира, превратившаяся в советской стране в «площадь покойного». Этот характерный советский жаргон обнажает смысл произошедшей подмены того, что в прежние времена было «домом», а теперь стало жилой площадью, то есть «жилплощадью». «Площадь» – открытое пространство. Советскому человеку предложено жить на площади, лишившись самого главного – того, что дает свой дом, – личной автономности[31].

Об этом метафизическом смысле Дома блистательно пишет Ю. Лотман, а также М. Алленов в уже указанной нами статье «Квартирный вопрос». Квартира, полученная от государства, – это именно жилплощадь, на которой проживающие и прописанные там люди существуют в ожидании ареста, выселения, ссылки. Живут на «площади», то есть на открытом пространстве, в поле зрения государства, в любой момент доступные для обыска и ареста.

Лотман называет образ квартиры в романе Булгакова «ложным домом», «антидомом», «сосредоточением аномального мира». «Главное свойство антидомов в романе состоит в том, что в них не живут – из них исчезают (убегают, улетают, уходят, чтобы пропасть без следа)».[32] «То, что квартира символизирует не место жизни, а нечто прямо противоположное, раскрывается из устойчивой связи тем квартиры и смерти».[33]

Конечно, «площадь покойного» – это абсолютно инфернальное пространство, там «на половине покойного», нисколько не смущаясь тем, что помещение опечатано сургучными печатями, встретит злополучного дядю шайка Воланда. Они его ждут, ибо телеграмма отправлена ими, чтобы заманить дядю в ловушку. Капкан на дядю расставлен на «площади покойного». Площадь покойного – это точка встречи человека лицом к лицу с государством, причем государство предстанет в своем настоящем обличье. Истинным его лицом будет лицо мерзавца – мурло полууголовника, полузверя, который для важности водрузит на морду очки. После встречи с «шайкой» никаких сомнений и вопросов у «дяди» нет: у него появляется новое видение себя самого: теперь он точно знает, что он, с государственной точки зрения, ничтожество («кто попало»), что паспорт ему выдали по недосмотру и недоразумению, что его отделение милиции, которое «кому попало паспорта выдает» (ММ-2. С. 677), – взято на заметку вышестоящей инстанцией. Власть не может ему доверить столь важную государственную миссию, как участие в скорбном мероприятии, поэтому его «присутствие на похоронах отменяется»'. В этом безумии есть своя железная логика. Ведь родственники могут и отказаться безмолвно похоронить тело без головы, они не литераторы, то есть им может оказаться не под силу роль безмолвного соучастника преступления, и тогда может разразиться скандал, который испортит торжество официальных пышных похорон. Очевидно поэтому на этих, имеющих государственное значение, похоронах присутствие «кого попало» не предусмотрено, а будут там только избранные, кому власть доверит похоронить «неизвестно что» под черным покрывалом.

Родственники вообще на триумфальные сталинские «спектакли» не допускались. А. Орлов, бывший высокопоставленный чекист, в 1938 году сбежавший из СССР, свидетельствует, что на открытых «мистических процессах» родственников обвиняемых в зале не было, а публика была сформирована из сотрудников НКВД[34].

Попробуем представить себе, как выглядела для тех, кто должен был организовать похороны Берлиоза, задача по отсечению родственников и близких от прощания с покойным. Эта непростая задача включала в себя следующие компоненты: необходимо было известить их о похоронах, обязательно организовать контакт родственника с «органами», нанести травмирующий психику удар, после которого у испуганного до полусмерти родственника появится «новое в