Ну что, он был старый. В той поре старости, когда человек перестаёт беспокоиться сам и никого не беспокоит. Его волосы, кожа, глаза были старыми. Старым было всё вокруг: мебель, паркет, запах. Из окна были видны старые дома, старые деревья. Всё соответствовало моему представлению о фарисеях.

– Аристид Иванович, – сказал он хрипло, сварливо.

– Что?

– Моё имя.

– Ах да, – сказал я. – Очень приятно.

У них, конечно, были имена – настоящие сложные имена. А я жил там, где люди отзывались только на клички и на своё официальное имя походили не больше, чем на свою же фотографию в паспорте.

– Прошу садиться. – Он неопределённо махнул рукой.

Я огляделся, приметил стул-замухрышку, придвинул, сел и положил руку старику на запястье.

– Как привычен вам этот жест, – пробормотал он.

Пульс был лихорадочный. Глаза были старческие, голубенькие, почти бесцветные. Я смотрю в них, смотрю, вглядываюсь – и ничего не происходит. Зрачок неподвижен; непроницаемым жидким стеклом глаз стоит между мною и Другой Стороной. Я вижу мутный белок, красное волокно лопнувших сосудов, выпавшую, повисшую на краю века ресницу, комочек гноя в углу. Наконец я сдаюсь.

– Вы должны расслабиться, – сказал я, признавая свое поражение. – Я так не смогу. Как я войду, если вы не пускаете?

– Пока и не надо, – заявил он. – Это понадобится позднее. Я хотел на вас посмотреть.

– Вы видите сны?

Он фыркнул.

– Сны! Мало ли что человек видит во сне! Знаете, было такое древнее поверье, будто в зрачках убитого застывает отражение его убийцы?

– Знаю. А на самом деле всё наоборот.

– Никто не знает, как на самом деле. Привидения не придумывают себя сами.

Слово «привидения» выговорилось у него так же бездумно просто, как предложение взять стул.

– Не знаю, что ответить. Я-то знаю точно, что они есть.

– Вы знаете, что есть люди, которым привидения являются, а больше не знаете ничего.

– Но как может являться то, чего нет?

– Точно так же, как вы можете брать деньги за то, чего никто кроме вас не видит.

– Люди видят сны, – сказал я терпеливо. – Они видят одно до того, как я отработаю, и другое, более приятное – после. Поэтому они и платят. У каждого есть причины бояться мертвых.

– Это не значит, что мертвые опасны.

Переговорить его, судя по всему, было невозможно. Я спросил, что от меня требуется теперь, когда он «посмотрел».

– Не обижайтесь, – отозвался он неожиданно мягко. – Я верю в мёртвых, верю в Другую Сторону, готов поверить, что вы, разноглазые, умеете с ними обращаться. А во что верите вы?

Я замялся, не понимая, чего он хочет.

– Нет, правда, вы во что-нибудь верите?

– Даже не знаю, – сказал я. – В последний раз подобный вопрос мне задал человек, который был готов говорить о чём угодно, лишь бы не смотреть на свой вспоротый живот.

Старикашка фыркнул.

– Я кажусь вам назойливым. Так и что вы ему ответили?

– Я не успел ответить. Он умер.

– И он вам потом являлся?

– Почему бы это? Я его не убивал.

– А кто его убил?

– Его убило привидение.

– А вы-то на что?

– Я не успел. Меня вызвали слишком поздно. Ему нечем было платить, и он оттягивал, думал, что справится.

– Значит, не справился?

– Никто не может справиться сам.

– А почему вызвали вас, а не скорую? Вы и кишки сшивать умеете?

Я засмеялся. Он тоже хрипло закаркал, куда-то потянувшись и извлекая бутылку.

– И правильно, – сказал я.

За всем этим я еле успел перейти мосты до полуночи. Родной берег встретил меня полосой отчуждения, а потом – вонью, горами мусора, а потом, в виде салюта, из кустов кинули пластиковую бутылку. И первое человеческое лицо, которое я увидел, была искажённая улыбкой морда радостного.