– И ты веришь в такие вещи?

– Не то чтобы верю. Но мне нечего им противопоставить.

Я присматриваюсь и прислушиваюсь к людям вокруг. Они пьют медленно, говорят много, безостановочно обмениваются чьими-то давно мёртвыми именами. Голоса приглушены; многие держатся чинно, чопорно – как перед зеркалом. Их речь отличалась от того, к чему я привык. Они говорили быстрее, артикулировали чётче, иногда царапали мне ухо непривычно поставленным ударением, из пяти синонимов выбирали самый древний, давно вышедший из употребления даже в Городе, и строили фразу так, что она повисала в воздухе, словно написанная.

Несколько фигур явно выделялись на фоне этого благовоспитанного, подталкиваемого осторожными жестами журчания. Я приметил их сразу: полупьяная компания, в которой разговор то угрюмо погасал, то вспыхивал криками на грани скандала. «Не говори мне про Толстого!!! Не смей сравнивать это ничтожество с Достоевским!!!» – вопил один. «Никакого антропоцентризма! – завывал другой, размахивая пёстрым шарфом, как бичом. – Лучше уж писать от лица козявки или булыжника!» «Да пропадите вы пропадом! – неслось откуда-то из-под стола. – Литературе нужны свежая кровь и большие идеи, а не этот понос о русской классике!» «У кого понос, а у кого запор! – отвечали ему хором. – Ты уже написал первые буквы заглавия, идеолог?»

Фиговидец, который тоже прислушивался, фыркнул.

– Каждый может ошибиться, оценивая размеры своего, – он выдержал паузу, – таланта. Ты извини. Не знал, что они заявятся.

– Это что, ваши радостные?

– Радостные?

– Мы, за рекой, так называем психов.

– А! Остроумно. Нет, мы называем их убогими. Да они и не психи.

– А кто?

– Писатели.

Я очень удивился.

– Они что, ещё живы?

И он удивился.

– Ну как же, всегда есть какие-то живые писатели.

– Это тоже наследственное?

– Не обязательно. Писателем может стать каждый, кто ни к чему другому не пригоден. Если студента исключают из Университета за неуспеваемость, он сразу пишет роман.

– И что потом?

Он пожал плечами, мельком оглянулся.

– Сам видишь.

– Нет, с написанным романом.

– У вас ведь, на том берегу, есть дешёвые книги?

– И книги, и люди, которые их читают.

– Так откуда они, по-твоему, берутся?

– Я думал, это переиздания. Бог знает, когда и о чём они написаны.

– Да я про современную литературу, – сказал Фиговидец сердито. – Такие жёлтые дрянные книжонки про секс, вампиров, бандитов, коррупцию, политику и что там ещё на вашем берегу происходит.

– И я о том же. Но ты ошибаешься, ничего подобного у нас не происходит, то есть происходит, но совершенно не так. Эти книжки как сказки: приблизительно достоверные, что ли. Ты вправе ждать, что у Золушки будет одна голова, две руки, две ноги – но никто не ждёт, что во дворце она столкнется с какими-то реальными трудностями.

– С какими, например?

– Всё ж таки бал, – сказал я. – Протокольное мероприятие.

Фиговидец был так озадачен, что даже не улыбнулся.

– Ну и ну! А ведь они всё изучают, собирают материал… их специально возят каждые полгода в Дом Творчества, поближе к теме… Недавно пришлось ещё один дом под Архив отдать, столько накопилось черновиков и заметок.

– А зачем они хранят черновики?

– Писателям запрещено жечь личные архивы.

– Почему?

– Это ущемляет права будущих филологов.

Я посмотрел на сидящих повсюду филологов. Я не мог отличить фиговидцев от духожоров, и мне было любопытно, сможет ли это сделать мой новый знакомый, существуют ли вообще какие-то внятные наметанному глазу различия. За соседним столом сидели две девушки; чужое лицо просияло мне знакомой смущённой улыбкой, и я почувствовал сквозь дым запах спальни, в которой эта улыбка меня встречала.