На стеклянной блестящей двери бара висела, цепляясь витым шнурком за ручку, красивая табличка:

– Мне это не годится, – сказал я, показывая ему сигареты.

– Забудь, слова на вывесках никогда не означают самих себя. – Он ткнул пальцем в клубы дыма за стеклом. – Взгляни. – Он открыл дверь. – И не на вывесках тоже. – Он пропустил меня и подтолкнул. – Я, кстати, сам фиговидец.

– Это как?

– Это, – он шагал к свободному столику, обеими руками расталкивая дым, – разделение труда. Бесплодных усилий нашего интеллекта. Одни – фиговидцы. Мы вынимаем из книг, как из шкатулки с двойным дном, потайные смыслы, при этом, учти, вытащить можем не то, что там лежало, а то, что у нас в рукаве. Что будешь пить? Не советую, коньяк здесь скверный. Что? – Он смерил взглядом худенькую, бледненькую официантку, которая если и выразила несогласие, то молча. – А ром пьёшь? Принесите, пожалуйста, ром. Другие – духожоры. Они препарируют смыслы, лежащие на поверхности. Расчленяют, перекладывают, сшивают наново – так, что получается уже не смысл, а концепция. Что то надругательство, что это, но разница всё же есть. У тебя египетские? Можно попробовать? Это правда, они с гашишем?

– Чуть-чуть.

– Спасибо. Так вот… ух, как пахнет… Разница как между этими египетскими и настоящим Египтом. Думаешь, это прямо оттуда?

– Это из фриторга. Откуда мне знать, где их делают?

– Ну ведь не в Египте?

Я пожал плечами. О Египте я слышал впервые в жизни. Это мог быть квартал, или провинция, или фабрика, или район чьих-то плантаций. Но и Фиговидец кое-чего не знал.

– А что такое фриторг?

– Профсоюзная торговля. Я, как ты понимаешь, не член профсоюза, но они иногда расплачиваются со мной бонами. Ну, это чеки, которые фриторг принимает к оплате вместо денег. В обычном магазине таких сигарет не купишь. Так у вас с духожорами вражда?

– Нет, – удивился он. – С чего бы.

– А табличка зачем висит?

– Она давно здесь висит. – Он отпил глоточек, поплыл довольной улыбкой. – Никому не мешает.

– Но кто-то когда-то зачем-то её повесил?

Он кивнул.

– Ну разумеется. Три поколения назад этот бар принадлежал человеку, у которого был заклятый враг, и этот враг был фиговидцем. Понимаешь?

– Не вполне, – сказал я. – Они что, оба ещё живы?

– Если бы они были живы, мы бы здесь сейчас не сидели.

Я сообразил.

– Наследники выполняют волю покойного?

– Какие наследники? Бар перепродавался сто раз кому попало. – Он вздохнул, поморгал, красивый голос стал подчёркнуто терпеливым. – Попробуй понять. Это богатые в Центре берегут свою кровь, родство, мы же – духовную преемственность. Эта табличка – традиция. Традиции нужно сохранять. Это касается и серьёзных вещей, и мелочей – зайди в Университет, ты увидишь, в той же аудитории, ту же скамью, на которой вполне мог сидеть твой прадедушка, и видел он те же самые стены и доску, что и ты сейчас. Зайди в писчебумажный магазин – и тебе продадут чернила и тетради в точности такие, как продавали сто лет назад. Да куда угодно зайди – в аптеку, в булочную, на почту… – Он запнулся. – Бланки для телеграмм второй год другого цвета, – признался он неохотно, с горечью. – Были бледно-фиолетовые, теперь голубые. Спасибо ректору. – Он негодующе смял салфетку. – Чего ждать от внука структуралиста?

Я засмеялся.

– А в Городе бы сказали: «Чего ждать от внука нувориша». Он сам, что, тоже структуралист?

– Это не смешно. Структуралиста в ректоры не выберут, слишком от них натерпелись. Хочешь сигарку? Может, он тайный структуралист. Приятный табак, да? Днём читает лекции по Веселовскому, а ночью, когда никто не видит, конспектирует Леви-Стросса. Теперь ясно?