Напуганный отцовскими выговорами, Магомет-Шеффи решился не выходить из дома никуда, и вот уже больше недели как он не является и ко мне, предупредив меня о своем положении.

По его словам, даже и в Дарго не было внушаемо Шамилю такой нетерпимости и не говорилось так много дурного о христианах и о Русских, как делается это теперь. Слушая речи родственников, о вреде и неприличии сношений такого лица как он с Русскими, которым не следует ни в чем доверять, Шамиль каждый раз бранит их за это и указывает на все, чем они окружены, и что так хорошо опровергает всякое их слово. При всем том, теперешнее особенное пристрастие его к затворничеству, Магомет-Шеффи приписывает единственно влиянию Зейдат и Абдуррахмана.

Затем, говоря о причинах, которые побуждают этих лиц вооружать главу семейства собственно против него, Магомет-Шеффи прямо указывает на желание их устранить этим возможность всякого контроля в употреблении денег: лишая его расположения отца, они воздвигают преграду между ними, и таким образом освобождают себя от единственного свидетеля их финансовых замыслов. Сам же Шамиль ничего этого не знает, потому, что Магомет-Шеффи до сих пор не решался объяснить ему дела, считая это жалобою или своего рода доносом, и только третьего дня, вследствие новой ссоры с Абдуррахманом, находя положение свое невыносимым, он предъявил Шамилю через Шуаннет требование отправить его из Калуги куда бы то не было. На это вчера последовала резолюция ожидать решительного ответа до возвращения брата.

Стр. 1450 …Жалобы Магомет-Шеффи на испытываемые им невзгоды и рассказы его относительно результатов влияния, которому подчиняется Шамиль, очень разнообразны: они касаются и домашней их жизни, и политических его действий в прежнее время. Сообщая мне все вышеизложенное, Магомет-Шеффи объяснил, что обращается он ко мне, сколько на основании личного его доверия, столько же и согласно желания брата, который при отъезде на Кавказ предложил ему обращаться в подобных случаях ко мне. В заключение, он просил у меня совета относительно того, что теперь ему делать, причем предупредил, что в этом случае я должен смотреть на него, не как на горца, а как на человека, искренно желающего отрешиться от условий прежнего быта и «нежелающего быть мужиком».

Не видя возможности уклониться от этого вмешательства, я согласился дать требуемый совет, но с условием исполнить его в точности. Затем, я моему собеседнику посоветовал исполнить желание его отца, дожидаться возвращения Гази-Магомета, а до тех пор смотреть равнодушно на всякие притеснения, хотя бы они были невыносимые прежних.

Со своей стороны, я замечаю только то, что со времени поездки нашей на фабрику Говарда, Шамиль начал без всякой видимой причины вести такую затворническую жизнь, какой не вел и во время поста, и которая может служить верным ручательством того, что в скором времени он опять будет жаловаться на боли и на опухоль в ногах. Благодаря, по уверению Магомет-Шеффи, стараниям Абдуррахмана и Зейдат, он уже около двух месяцев почти не выходит из своих комнат и только приходит иногда ко мне на чай, или на обед. В эти посещения нельзя не заметить, что в душе он питает большую склонность к нашей общественной жизни, и что охотно бы подчинялся ее условиям хоть изредка, если бы не было подле него живого напоминания о том, сколько противны религии частые сношения с неверными. Заметно также и то, что кроме удовольствия, которое доставляют Шамилю эти посещения, они благоприятно действуют на него и в других отношениях: даже лицо его кажется в это время как то здоровее обыкновенного, что, впрочем, происходит по всей вероятности от того, что одушевление, возбуждаемое беседою и некоторым разнообразием, разгоняет на время апатию, в которой он постоянно находится.