Она знала его. Чувствовала всей кожей, нутром, кровью. Знала его. И поверить не могла, что Сава… ее Сава может быть настолько безразличным к своему ребенку.

Ведь он был с ней. Постоянно. Уезжал неохотно и всегда ненадолго. Они жили вместе столько лет и… Вика видела, как он относится к ее «бешеным» племянникам, как обожает сына Маришки – Илью. Неужели этот мужчина мог быть настолько паскудой по отношению к своему сыну?

Вика думала об этом постоянно и выводы делала неутешительные: те, что сделали ей гораздо больней, чем было до этого.

Она не простила ему ничего, но поняла, что он много что скрывал, и это ранило, рвало ее на куски, покрывало уродливыми трещинами всю их любовь и доверие.

Сава ей не доверял. Или просто не верил.

Почему? За что?

Это она хотела у него спросить здесь. Но видимо, не судьба.

Только простить, что он женат и с ребенком намного проще, чем простить его недоверие.

Сава знал о ней все. Все ее тайны, нелицеприятные подробности – все знал. Пусть Вика никогда не кричала ему, что любит, не клялась в этом, но ее доверие к нему было безграничным, всегда и во всем.

Она верила в них. Верила. И свою жизнь, и свободу ему доверила, а получила взамен заветные слова «люблю тебя» и лживую игру в доверие и семью.

Этого она не простила. От этого не могла уснуть сейчас. Снова начинала думать и гадать, искать причины в себе, потом в нем. И никак не могла найти ответа на свои вопросы, не могла найти причину.

Недоверие ее убивало. Душа гнила из-за этого, становилась черной и отвратительной.

Но Вика все же уснула к утру, а разбудила ее Паула:

– Сеньора, Виттория, звонит Ваш брат.

Женщина притащила в спальню старый проводной телефон и поставила на тумбочку возле постели и протянула Вике трубку.

– Привет, – хрипло сказала, прокашлялась, – Макс, ты там?

– Вика, Толик умер, – опустошенно прозвучал его голос.

Больней быть уже не может, правда?

Сейчас, 2017. Москва.

Про Шаха, в свое время говорили всякое, и многие погорели именно на том, что болтали лишнее. Сава своих должников никогда просто так не отпускал. Об этом знали и предпочитали не рисковать. Бывало, конечно, что его вынуждали принимать жесткие меры и ответные действия, но сам по себе Шах жестокость не уважал и не испытывал никакого кайфа.

Его люди об этой позиции знали, а также знали, что за их «проколы», – неважно в каком деле они заняты,– он будет жестко спрашивать. И, неважно, сколько лет этот человек на него проработал, был ли предан все это время или сливал нужную информацию тем, кто больше платит.

За свои косяки его люди всегда отвечали перед ним лично, в крайнем случае, отвечали перед Савицким,– Артема парни побаивались откровенно, а вот перед Шахом трусили тайно, потому что в гневе босс был на расправу скор.

Леха, который должен был быть сейчас под жарким солнцем Кубы, куковал перед закрытой дверью большого лекционного зала, переминался с ноги на ногу и ждал, надо сказать, справедливой расправы.

– А теперь еще раз. Как, твою мать, ты проворонил стационарный телефон? Леха, ты ж опытный человек, а не молокосос зеленый!

Шах стоял, как всегда идеальный: черный костюм тройка, черная рубашка. Зачесанные назад темные волосы делали его лицо хищным, молодые студенточки (пока он с показным спокойствием шагал к аудитории) на него заглядывались, призывно улыбались и подмигивали. Второй курс, может, те, что постарше, прекрасно знают, к кому может прийти такой мужчина. А эти… курицы малолетние слетались на опасность, думали усмирить «зверя» так легко.

У него все внутри горело. Кипело и обжигало кишки и желудок. От всего сразу.