Вскрикнув, Мирьям крепко зажмурилась, но перед её внутренним взором будто бы включили проектор, в свете которого проявились бледные слайды детства и юности. Редкие, но тяжёлые припадки мучили Мирьям с малых лет; врачи не могли найти ни причин, ни эффективного лекарства, а доступные «противосудорожные» альтернативы помогали с переменным успехом. И что, если на самом деле…

– Я одержима? – прошептала Мирьям.

Что если в ней и впрямь таится непрошеный сосед, чей час свободы настаёт во время приступа? Тот, кто исподволь заставлял маленькую Мирьям перечить родителям, когда стоило слушаться и молчать. Тот, кто побуждал юную Мирьям дерзко соперничать в учёных спорах со старейшинами, а в искусстве джигитовки – с мужчинами. Тот, кто затих и вроде бы отступил после её свадьбы, но вернулся с первой полученной пощёчиной – увы, первой из многих – и мрачно радовался её, Мирьям, выкидышу.

Печально усмехнулась Мирьям. Странно, что односельчане не выгнали её раньше. Быть может, какой-нибудь призрак коммунизма ещё хранил в этих горах остатки веры в свободу, равенство и братство. Но если даже и так – похоже, его силы иссякли.

***

Зеркальная мистерия в Будапеште прошла, как и прочие, в присутствии Персефоны, хотя выход в свет уже стоил ей изрядных усилий. Раз в месяц Бригитта навещала Осеннюю княгиню, своими чуткими ладонями и сердцем проверяя, как поживает будущая двойня.

– Как назовёте? – любопытствовала Бриджит.

Этот вопрос Персефона уже задавала Артемису на свидании в Загранье. Попутно рассказала и про похождения собственной матери, после чего Артемис крепко задумался, будто припоминая что-то, и, наконец, изрёк:

– Подождём, когда родятся и сами намекнут. Если в их судьбу чужие нити вплетены – усугублять не стоит.

Крепко уснуть вновь после таких новостей Артемис уже не смог, но был ещё слишком слаб для вылазок на просторы Загранья и Приграничья. К счастью, в его распоряжении был дух-помощник, готовый навести любые справки и дать дельный совет. Осенний князь приступил к расспросам, и светящиеся строки заплясали в воздухе, звёздами падая в сумрачную глубину его глаз.

***

Эрик изменял Праге с Будапештом, попутно взяв на себя роль пиар-менеджера зеркальной мистерии. Из департамента магбезопасности намекали, что можно уже остановиться, но бывшему Владыке будто вожжа под хвост попала: он припомнил все случаи, когда его самого обвиняли в профнепригодности, и решил, что мистерии должны состояться столько раз, сколько этих случаев было. Правда, кое-что казалось Эрику идущим мимо плана, и отчёт Гатыборя подтверждал его подозрения.

– В семантический анализ я включил триста девяносто отзывов, – голос цифробога, несмотря на механические нотки, звучал приветливо. – Из них триста содержат маркеры «страх, ужас, кошмар». Из этих трёхсот я выделил двести сорок, одновременно содержащих выражение одобрения и восторга. Восторг коррелирует с восприятием действа как иммерсивной, трансформационной психологической игры. Среди оставшихся девяноста отзывов – интерес к техническим средствам постановки, недовольство попыткой играть на нервах в нелёгкие времена, а также обвинения в нарушении границ частной жизни, но судебные иски на данный момент отсутствуют.

На экране волей Гатыборя возникла круговая диаграмма. Эрик уставился на цветные сектора, созерцая сквозь их расколотый витраж давно ушедшие времена, где смертной тьме противостояло лишь трепетное пламя свечей и костров. Отставной Владыка хорошо помнил Самайн, в который ему впервые попалась пластиковая тыква. Рыжий князь стоял у прилавка, держа злосчастную тыкву в руках, и руки его дрожали.