Услышав новости, Фелисия пришла в ужас и велела Кейт не предпринимать никаких действий. Пока помощница вызывала такси, Фелисия позвонила в полицию и все разузнала. Тома отвезли в городскую больницу Сан-Франциско. Он был в критическом состоянии, но главное – он был жив. Фелисия пулей метнулась на помощь, недоумевая, почему Кейт позвонила именно ей. У нее ведь должен быть кто-то еще? Мама, близкая подруга? Они с Кейт неплохо ладили, но общались не так уж много, и в основном по работе. Все свободное время Кейт проводила с Томом. Он был смыслом ее жизни, человек, умирающий сейчас в городской больнице.

Фелисия вошла в квартиру Кейт, оставив такси ждать у входа. Бедняжка кое-как оделась.

– Надевай туфли, и пойдем.

– Туфли? – На Кейт было жалко смотреть. – Туфли… – Ее глаза снова наполнились слезами, цвет лица стал серо-зеленым.

Фелисия достала из шкафа черные балетки.

– Держи.

Кейт обулась и вышла, не взяв ни пальто, ни сумки. Фелисии пришлось накинуть ей на плечи свое пальто. Сумка Кейт была не нужна – ведь, кроме больницы, она никуда не собиралась. Да и могла ли она покинуть Тома? Четыре дня Фелисия провела в больнице вместе с Кейт. Том не выходил из комы, и прогнозы были самые плохие, но все-таки он был жив. Последствия выстрела в любом случае будут серьезны – Том больше не сможет ходить, и невозможно сказать, что станет с его рассудком.

Фелисия ушла на работу, и, оставшись одна, Кейт совсем обезумела – металась, как заводная, от кровати Тома в коридор и обратно. За дверью палаты она могла дать волю слезам. Фелисия старалась изо всех сил, но заставить Кейт покинуть больницу было невозможно – она оплакивала Тома. Она сидела на кровати, смотрела в пустоту, плакала, курила, и врачи не могли дать ей успокоительное – оно повредило бы ребенку. Удивительно, как она вообще его не потеряла.

Газеты на чем свет стоит ругали Тома. Кейт на чем свет стоит ругала себя. Как она не усмотрела? Как не заподозрила неладного? Почему не попыталась помочь? Почему не восприняла всерьез его депрессию? Она одна во всем виновата. Больше винить некого. Причиняя себе невыносимую боль, она воскрешала в памяти день за днем. Футбол стал всей его жизнью, футбол и убил его. Мысли о том, что он чуть не стал причиной смерти двух ни в чем не повинных людей, ужасали, и Кейт не верила, чтобы он мог сделать нечто подобное. Только не Том. Но то, что он сделал, было еще хуже. Он погубил сам себя. Добряк Том, озверевший от мрачных мыслей, мечтавший лишь доиграть последний год, лишь обеспечить своего сына. Кейт старалась не думать о ребенке – только о Томе. Она мерила шагами комнату, плакала и уворачивалась от осаждавших ее репортеров. Этот кошмар продлился семь недель. Наконец Том пришел в сознание.

Слабый, сломленный, измученный, он понемногу выздоравливал. Стало ясно – он будет жить, вернее, жить будет то, во что он превратился. Ходить он уже никогда не сможет – только двигаться. А еще говорить. И думать. Но его сознание стало сознанием ребенка. Долгие дни в коме перенесли его в детство, средоточие нежности и любви. Он снова стал маленьким мальчиком, он не помнил выстрела, но узнал Кейт и расплакался в ее объятиях; сдавленные, беззвучные рыдания сотрясали все ее худенькое тельце. Он помнил, что она была ему близка, но не помнил, как. Иногда он принимал ее за мать, иногда за подругу. Он называл ее Кэти. Вот кто она теперь. Кэти. Больше не принцесса.

– Ты не уйдешь от меня?

Убитая горем, она покачала головой:

– Нет, Том.

– Никогда?

– Никогда. Я очень люблю тебя и никогда не оставлю.

Ее глаза вновь наполнились слезами, и силой воли она заставила себя думать о каких-то незначительных вещах. Нельзя думать о Томе, говоря эти слова – ее сердце не выдержит. Нельзя плакать. Нельзя, чтобы плакал Том.