Только перед закатом я добрался до города. Но фотоаппарат оказался в рабочем состоянии, и я ещё успел на последние кадры фотоплёнки заснять незнакомую странную пару в необычной одежде, как на съёмках кино, прохаживающуюся по нашему переулку.

Налицо явная несправедливость. Мне причинён серьёзный моральный ущерб, не говоря о грязных брюках. Прошу заклеймить в вашей газете моих обидчиков.

Семён Авксентьевич Бравинский,

работник охраны ПМК».

– Дальше, Союз, – дата, мой адрес и мой телефон. Ну что, нормально изложено?

Пёс сдержанно проворчал. Но Семён, не слушая, снял почти высохшие брюки и, надев их, скомандовал:

– Пойдём на почту, отправим заказным письмом.

И оба вышли из дома.

Всю первую половину дня Курбов томился: пробовал читать роман Кортасара – показался скучным, взял другую книгу и тоже отложил.

После обеда он позвонил в санаторий и попросил пропуск на лечебный пляж.

– Это мы устроим, – сказал главный врач. – Я скажу шофёру, чтобы он вам завтра завёз. Только скажите, куда и в какое время?

– Зачем же, – возразил Курбов. – Я сам к вам забегу. Время у меня теперь есть – я в отпуске.

– Как вам угодно, – почему-то обиделся главный. – Я буду на месте часа два, потом уеду…

Спускаясь по лестнице, Курбов вынул из почтового ящика письмо, узнал почерк Алика и, не вскрывая, сунул конверт в карман. Сложноподчинённые предложения с многочисленными причастными и деепричастными оборотами, в которые друг любовно пеленал свои мысли, нужно было не читать, а расшифровывать. В каждой фразе только два-три слова имели смысл. Вокруг них толпились, загораживая к ним все подходы и подступы, слова-призраки, а то и театральный реквизит, сваленный в угол после спектакля. Курбов как-то сказал об этом Алику. Тот хмыкнул: «Из того, что ты сказал, можно сделать глубокомысленный вывод: суди не выше сапога. Если бы ты писал книги, ты бы знал, что после того, как приведёшь в порядок одну из них, остаётся чёрт знает сколько слов. А выбрасывать жалко. От щедрости душевной я рассылаю их по всем известным мне адресам».

Курбов не стал спорить – он уже писал книгу о Мастерах Времени и страдал от недостатка слов, коротких, как сама жизнь, и бесконечных, как мечта людей о бессмертии.

Трамваи везли к морю курортников. От них пахло прелой плотью и кокосовым маслом.

Курбов пошёл через парк. В нём было не так жарко. В запутанных аллеях блуждали ветерки. Суета дня осталась за оградой.

Раньше, когда Курбов жил в Москве, он на лето снимал дачу. В сельце под Угличем пребывал безвыездно, мало спал и читал, а днём бродил по лесу. Натыкаясь на ветви елей и стволы осин, время замедляло там свой бег. Лёжа на траве, он следил за секундной стрелкой на часах – пока она переползала от одной чёрточки к другой, успевал досчитать до десяти…

«Надо бы пожить в лесу хотя бы годик», – подумал Курбов. Он вспомнил, как однажды по командировке газеты ездил в лесничество, где его уговорили снять ботинки, дали взамен валенки и отвезли на кордон. Курбов думал управиться за день, но ночью поднялась метель, повалил густой снег, и трое суток за окном рос сугроб, пока не загородил белый свет. Лесник, устав развлекать гостя, занялся хозяйством. А Курбов ходил из угла в угол, выискивал подрасшатавшиеся половицы и слушал, как они похрустывают и поскрипывают под ногами. Время почти остановилось, и ночью, когда тишина закладывала уши, Курбов чувствовал, как тело наливается тяжестью и нет сил пошевелить рукой или ногой. Такие перегрузки он испытывал дважды, при взлёте и посадке бомбардировщика, об экипаже которого писал очерк к Дню авиации. Разглядывая себя в потрескавшемся зеркальце, Курбов нашёл, что глаза у него потускнели, а нос заострился. «Верно говорят: ждать да догонять – хуже некуда, – сказал лесник, застав его за этим занятием. – Столько снегу – сам леший сейчас к нам не доберётся. Слышь-ка, наст сегодня пробовал – крепкий…. Дойдём до станции на лыжах. Не так уж и далеко – километров двадцать, часа за три добежим». Весь путь прошли молча. На прощание лесник сказал: «Извини, Андрюша, ежели что было не так. В молодости от такой жизни и я бы засох, а в моём возрасте и тебя в лес потянет. Помяни моё слово…»