– Надо записать, не забыть записать… Можно отнять не только то, что переживается, но и то, что делается. И отнимают другие люди. Для этого нужно… Понятно что. Имя. Оно как карман, в который можно сунуть руку и украсть переживание, похитить поступок…

Монах поднимает из песка несколько пивных крышек и полупустой флакон лака для ногтей. Встряхивает его и пытается открыть. Запечатанное солью и песком горлышко скрипит, но поддается. Кисточка быстро скользит по ногтю и чертит узкую черную линию.

Рядом с останками мусорной баржи лежат несколько помятых холодильников. Монах срезает квадрат пластика с дверцы одного из них. Потом садится на песок неподалеку от линии прилива. Вырезает ненужное, чтобы в итоге осталась лишь сетка, ровные ряды квадратов – 19 на 19. Все это время он что-то бормочет.

Так похожий на монаха мужчина поворачивается в сторону моря. Там, упираясь деревянными сваями в крышу утопленного небоскреба, над волнами возвышается несколько домов. Сегодня день уборки, поэтому их окна и двери распахнуты для всех ветров.

Мужчина вытаскивает из-за пазухи потертый лист бумаги и пробегает взглядом по строкам письма. Потом прячет его обратно и продолжает читать лекцию волнам. Он выбирает из корзины найденные на берегу камешки и другой мусор. Правит пивные пробки пальцами, придает им форму го-иси с плоским дном и красит лаком.

– Быть с именем, значит быть раненным и допустить, что кто-то просунет пальцы в эту рану. Давать имя – значит ранить… Я правильно говорю?

Монах вдавливает сетку в песок и убирает. На получившемся отпечатке он начинает партию в го против самого себя. Вместо триста шестидесяти одного камешка у него всего несколько десятков.

Линия прилива все ближе и в любой момент вода может слизнуть импровизированную доску. Слова лекции бегут все быстрее, спотыкаются, сталкиваются, пока не начинают давку. Глаза за очками блестят.

Накатывает первая, едва касающаяся сетки, волна. Монах делает ход последним белым камешком, а потом берет последний черный. По предварительному подсчету готовится ничья по очкам. Скорость речи монаха не дает разобрать ни слова. Новая волна стирает игровую доску одним быстрым движением. Некоторые го-иси уносит вместе с волной.

Только когда последний черный камешек занимает свое место на уже несуществующей доске, монах заканчивает лекцию. Собирает оставшиеся фишки и бросает в корзину. Быстро полощет ее в воде, смывая песок. Подбирает пластиковую сетку и идет к лодке. Внезапно останавливается, будто слышит запоздалый вопрос. Поворачивается и поднимает ладонь в приветствии. Капля дождя падает на линзу его очков.

Альвина не дожидается его и выбегает под дождь. Накидывает на бегу дождевик и кричит, что очень хочет посмотреть на самолет. Просит догнать ее. Шум мотора уже не слышен. Значит, самолет приземлился. Может быть, Альвина успеет рассмотреть его поближе или даже познакомится с пилотом. Когда книжник нагоняет ее, девушка стоит у почты и смотрит на небо, в котором ничего нет.

Опять ровная трапеция света, о которую разбивается темнота. Скрип половиц и шелест одежды. Темнота отливает куда-то к углам зала, когда книжник чиркает спичками. Пальцы руки-ветви плохо слушаются после перелома. На пол падают то сами спички, то коробок. Отказываясь от помощи Альвины, книжник зажигает лампы в здании почты. Посылки и письма, которые он оставил, исчезли. Вместо них появилось несколько деревянных ящиков и перетянутая лентой стопка писем.

Книжник пододвигает одну из ламп, срывает ленту и просматривает надписи на конвертах. Два письма оставляет себе и прочитывает, остальные протягивает Альвине. Пока она вскрывает один конверт за другим, книжник проверяет ящики.