Шахтёры, спускавшиеся в ночную лаву, яростно требовали вернуть долги по зарплате:

– Вы приехали, потому что мы вам нужны, а потом уедете – что, нам к плакату обращаться, который вон там висит!?

– Да сорви ты его! – рубил рукой воздух Стефанов.

– Федор Тимофеевич, – успокаивало его окружение, – это же шахтёры…

– Да они же правы, хотя и горло дерут. Что ж я, как чурка бесчувственная стоять буду!

А на следующий день вертолёт, подгоняемый ветром, летел к нефтяникам, которых тоже уже начинало лихорадить. Но здесь Стефанов купался в океане любви (ведь их город строил и он!). Глотая подступивший к горлу комок, хмуро ронял:

– Всё равно я вас люблю больше, чем вы меня.

Я видела его среди сильных мира сего. Герой вел себя с ними, как равный, привычно и просто, не шакаля и не лизоблюдствуя. На многолюдном совещании член Российского правительства путался в словах. Герой поспешал ему на помощь, терпеливо подсказывая:

– Владимир Степанович хотел сказать, что…

Тот имел вид барина, откушивающего взбитые сливки, а у Стефанова было серое от усталости лицо, обветренные, в кровь истрескавшиеся губы. Оба – ровесники…

В правительственном самолёте Стефанов незаметно для самого себя задремал, сидя напротив вице-премьера. Тот по-восточному невозмутимо философствовал, глядя на спящего:

– Я родился на высоте двух тысяч метров и отлично знаю, что когда человек поднимается в гору, подъём рано или поздно кончается, надо быть готовым к спуску, – и кивок в сторону спящего. – Он всегда берёт на себя больше положенного, сохраняя при этом мужскую позицию. Дай Стефанову чуть шире пространство, как бы он развернулся! Орёл в полете не спит, а волк, готовясь к схватке, во сне копит силы…

Банкир самого крупного частного банка Франции, в глубине души не переставая удивляться происходящему, обменивался со Стефановым верительными грамотами:

– Не требуя гарантий от Правительства России, я счастлив серьёзной возможностью предоставить валютный кредит напрямую. Прогрессивный руководитель – лучшая гарантия. По пальцам можно пересчитать регионы, где возможны такие инвестиции.

Стефанов прищурился, как прицелился:

– Европа ещё не подозревает, что она начинается с Коми…

Я видела его среди детей. Стефанов и с ними вел себя как равный, без напускного панибратства и фальшивого сюсюканья. В министерстве образования его за глаза и в глаза называли «Главный инспектор просвещения», в Минздраве – «Главный врач». Лесть была правдой.

Да, он приезжал в детский дом, читал плакат «У нас ходят только в тапочках!», снимал ботинки и шёл в носках. Да, он заходил в плохо протопленный класс, видел легко одетых первоклашек и мчался прямиком к окну закрывать форточку. Это была привычка, выработанная частыми посещениями садов, интернатов, школ, Гимназии искусств. Он скрывал нежность под напускной иронией:

– Свежие идеи только от стажеров и услышишь…

Но ещё чаще я видела его среди чиновного сословия, директорского корпуса. Нефтяники, угольщики, газовики, авиаторы, дорожники, аграрии, строители… Стефанов и здесь говорил каждому «ты». Доверительно и пытливо одним, нетерпеливо и требовательно другим, насмешливо и едко третьим, грубо и непримиримо четвёртым. Шахтёрское прошлое выпирало из него неудобными, острыми углами. Он выпячивал грудь, засовывал руки в карманы брюк и, налегая на голосовые связки, привыкшие перекрывать гул вентилятора в шахте, устраивал разнос:

– Отцы-генералы, вы вопросы решаете, только когда я приезжаю?!

Школа партийных наказаний и горняцкий мат. Он сам через это прошёл, а теперь пропускал других. В нещадном, выматывающем темпе. И меня тоже?